Читать книгу "Отпечатки - Джозеф Коннолли"

Отец умер. Нет слов, как я счастлив. Или есть? Меня терзают сомнения. Давайте для начала проясню ситуацию: все, кто в полном восторге от меня, кто ослеплен моим блеском, кто смотрит на меня снизу вверх (короче, все мои знакомые — вот как можно с легкостью выразиться), недолго будут колебаться, ничуть не сомневаюсь, прежде чем стройным хором настоятельно заверить вас, что это редкость, понимаете ли — практически на грани непознанного, когда я, Лукас Клетти, оказываюсь хотя бы на полпути — наверное, так они выражаются, да? — к потере дара речи. Ибо я абсолютно всегда и все проговаривал — оживлял любое расположение духа, малейшую перемену или внезапный электрический спазм задолго, очень задолго до того, как другие чуяли хотя бы аромат его приближения. И все же, когда они сказали мне, когда меня ввели в курс дела, когда я наконец узнал истину и крепко уцепился за нее (осторожно притом и нежнейше ее поглаживая), так вот, то чувство, что охватило меня, я нахожу (именно так, поскольку я до сих пор нахожу его) совершенно буквально в любом смысле стремящимся к яркой, подлинной, искренней неописуемости. Наслаждение… могу лишь сказать, что меня переполняло наслаждение, хлынувшее глубоко изнутри и быстро созревшее, прежде чем прорвать оболочку: маленькие горячие побеги, каждый со своими большими надеждами, в поисках исхода — пар, неутомимо оседающий кристаллами повсюду во мне (а теперь и без меня).

— Мистер?.. Мистер Клетти?..

Похоже, сиделка, совсем еще девчонка, упрямо трусит за мной, слегка ускоряя бег в, быть может, легчайшем намеке на зарождающуюся панику, ибо она по-прежнему неспособна продвинуться на пути к моему пробуждению; она, вероятно, должна добродушно улыбнуться и разбудить меня. Так значит, я задремал. И это весьма непохоже на меня, как вы, наверное, уже знаете. Если я не желаю чего-то сознательно, оно обычно не происходит. Даже с другими людьми. Особенно с другими, собственно говоря.

— Мистер Клетти? Ваш… отец. Ваш отец… понимаете? Горе-то какое, мистер… что ж, теперь он отдохнет.

— Отдохнет? — как сейчас помню, спросил я, старательно вглядываясь в нее, я очнулся и оживился, насколько это вообще возможно. — Он отдыхает? Вы это хотите сказать?

Она опустила глаза, потом глянула в сторону. Этакая бедная зверюшка.

— Нет… то есть, да. Такое горе. Он только что скончался.

Я ощутил, что глаза мои тверды, как алмазы, и так же сверкают.

— Умер, — сказал я, вставая, дабы встретить ее лицом к лицу — да, ее и эту новость.

— Он… да. Умер. Мне правда очень-очень жаль.

И тут на меня накатило, меня прямо-таки распирало. Счастье — слишком милое и глупое слово, чтобы хотя бы задуматься о его использовании. Но внутри меня пробивались и бурно распускались цветы, их яркие соцветия переполняли меня, дарили мне радость. Восторг, что я ощутил, заставил все мое тело содрогнуться в непроизвольной судороге, краткой, но очень сильной (даже неловко вспоминать), оргазмической, затем она слегка отступила и разошлась глубоко внутри пульсирующими цепочками жаркой энергии, кои постепенно сами затухли в ветвистом и приятном покое. Раскаленные булавки испарины — я с испугом ощущал, как они растут из меня, торчат, подобно фабричным трубам, — теперь журчали обычными ручейками, покалывая лоб уже всего лишь пленкой сырости — сырости и прохлады.