Читать книгу "Журавлик по небу летит - Ирина Кисельгоф"

– Вали, – сказал я. – Это моя кровать.

Она встала и пошла. Ни разу не оглянулась. Я понял, она больше сюда не придет. Внутри меня варилась какая-то дрянь. Стыд, злость, жалость и почему-то тоска. Лизка ушла вместе с облаком детских ирисок, а я остался со своей тоской, так и не уяснив, что за важное я сегодня потерял. Мне нужен был ответ, и я пошел смотреть в телескоп. В черном небе стояли стоймя миллиарды звезд. Ни туда, ни сюда. Я навел телескоп на Луну. Она стала желтой, как желтушный больной, и выкатила свою толстую морду блином. А дороги на ней никакой не было. Я лазил по желтушной Луне целый час и не нашел ее. Кратеры, горы, моря, поляны, вулканы нашел, а дорогу – нет. Ну и ладно! Не очень хотелось. Я замерз и потащился домой, а моя тоска потащилась за мной. Из щели Лизкиного окна лился свет. Я заглянул просто так. Она лежала на своей кровати, даже не раздевшись. Круглый затылок и жалкий хохолок на белой подушке. Я сглотнул, и у меня защипало в глазах. Надо идти, а я стою и смотрю на ее дурацкий хохолок. Вдруг она пошевелилась и поднесла кулаки к глазам. Она терла и мазала по лицу свои слезы, а я смотрел, как трясется от плача ее спина. И тут я понял, что потерял. Четыре галактических глаза. Все!

Ночью я не мог заснуть, лежал и тупо смотрел в потолок. Мои щеки мерзли от слез, или я забыл закрыть окно. А рано утром полез на мою улицу проветрить башку. У моего телескопа стояла Лизка и пялилась вниз. Я только увидел ее, чуть с подоконника не свалился от страха. Чего испугался? Позорище! Я подумал, подумал и вразвалку направился к ней. Что я теряю, в конце концов? Если даст в морду, я успею отклониться. Хуже, если будет молчать…

Я подошел, шурша гравием, она сжалась и втянула голову в плечи. Мне стало противно. Я встал по другую сторону телескопа и бросил мельком взгляд на нее. На ее толстых щеках лежали длиннющие ресницы. Они подрагивали как от ветра.

– Стоим? – дурашливо спросил я.

Она не ответила. Глазела во двор, где уже орал детсад из нашего дома.

– Ты это… – вдруг заблеял я. – Того. В общем, я…

– Что в общем? – спросила она своим тоненьким голосочком.

– Не хотел ничего такого! – рубанул я. – Так вышло.

– Что вы обо мне говорили с Сашкой? – она круто развернулась, ее черные глаза блеснули красным, как глаза злющей сиамской кошки. – Гадости говорили? Да?!

– Да ни о чем мы не говорили!

– Мне он вообще не нужен! – крикнула она. – Плевала я на него! Ясно? И целовалась от скуки!

– А что ходили? – спросил я, и мне снова стало противно. Будто я чего-то боюсь.

– Просто так, – тихо сказала она.

Я вспомнил Сарычеву, Нинку, других девчонок – и промолчал. Мы смотрели на горы, мне было не по себе, ей, по-моему, тоже. Хотя мне всегда есть что сказать. Но не в этом году. Я тупею и тупею с каждым днем. Блин! Что за фигня? Но одно я знал точно: мне бы очень не понравилось, если бы моя девчонка целовалась с другим парнем даже от скуки. Лизка не была моей девчонкой, она была салагой, но я на нее злился и в то же время не хотел, чтобы она уходила. Короче, в моей голове была сплошная манная каша и молочный кисель.

– Лиза, прости, – тупо сказал я, и услышал со стороны свой хнычущий голос.

Я бы на себя разозлился, но не успел. Она улыбнулась до самых ушей. И я только сейчас заметил на ее носу и щеках веснушки. Оказывается, Лизка не зря торчала на нашем балконе. Она загорала под дырками высоких кучевых облаков! Мне стало легко, и я про себя рассмеялся.

– Ладно, – ответила она, и ее огромные глазенапы сверкнули красным.

Вообще-то я нормально отношусь к кошкам. И к сиамским тоже. Отношение к кошкам – это сигнал для женщин. Так говорит бабка. По ее теории, кошки – женщины, а любовь к ним – признак мужественности и женолюбия. Во мне полно практической мужественности и теоретического женолюбия. Жду не дождусь, когда теория станет привычной практикой. Главное, чтобы точили когти о мебель, а не об меня. И путались под ногами, когда мне самому приспичит, а не им.

– Лизка, пойдем на кровать. Надоело стоять. Я не памятник.

Лизка глянула на меня исподлобья. Я оскорбился и пошел отдыхать на место своей лежки, а она потащилась за мной. Фекла!

Она снова дышала рядом со мной и шуршала по гравию тапками. От нее несло молочными ирисками – ближе не бывает. А во мне колобродила манная каша. Почему я не могу ее поцеловать? Взять за шею и притянуть к себе? Что она мне сделает? И вообще… С Сашкой целовалась, со мной нет. Я ей что, детский чепчик? Я по разуму старше ее лет на десять… Брат по разуму! Старший! Верняк! Я заржал неожиданно для себя. Н-да… Крыша, крышечка моя, крышулька! Где ты? Ау! Папа тебя заждался.

– Слушай, Лизка, зачем ты меня просила маску с себя снять? – Я спросил ее об этом, чтобы разогнать свои дурацкие мысли, а она вдруг побледнела.

– Ты че? – удивился я.

– Ничего, – прошептала она.

Мне не понравился ее вид. Она тогда ревела и сейчас чуть не ревет.

– Кто-то достает? В школе, да? – спросил я. – Можно взять пацанов и реально завалить. Только скажи.

– Нет, – она отвернулась.

– Да не бойся ты. Если хочешь, никто не узнает.

– Нет! Не в этом дело.

– А в чем?

– Не твое дело! – грубо сказала она, встала и ушла.

Я остался сидеть как дурак. У Лизки были свои тайны, а мне захотелось их узнать. В чем там дело? Я закрыл глаза и увидел Сашкину физию. Она мне ухмыльнулась, я размахнулся и вломил кулаком в ее глаз. Сволочь!

– Шурец, че делаешь? Мм. Пошляемся?

Шурца было слишком много, и он путался под моими ногами. Я наточил когти и отправился драть их о Сашкину физию. Я был зол, и кто-то должен за это получить.

Мила

Пришел апрель, теплу не верь. Только была жара, все растаяло и успело высохнуть, как снова выпал снег. Днем жарит солнце, все течет, капает, хлюпает, зато утром и вечером приходит морозец и подмораживает мокрый асфальт. Мои ноги скользят в дорогущих белоснежных сапогах, а каблуки весело цокают. Я могу упасть, а им хоть бы что. Мне жарко в моем меховом полушубке с лисьим широким воротником, а вокруг меня молоденькие девушки в коротеньких, тоненьких плащиках. Они зябко ежатся, а мне жарко. Я одеваюсь, чтобы не замерзнуть, а они надевают разноцветные куртки и плащики, чтобы нравиться. Я смотрю на них, и меня гложет тихая тоска по прошедшему времени. Сейчас я все время вспоминаю молодость, будто щелкнул замок, и открылась дверь в моей памяти. Тогда морозы тоже были мне нипочем. На свидания – в короткой юбке и куртке, без шапки, и обязательно в осенних сапожках на каблуке, они были моднее зимних. Ноги стынут, сверху – черное полуночное небо, снизу – заснеженный бульвар, и мы то пропадаем, то появляемся в голубых кругах фонарного света. А вокруг искрят, сверкают снежинки, ложась на сугробы, деревья, мои волосы и его нелепую шерстяную шапочку. Так хорошо, как никогда не бывало!