Читать книгу "Переполох на загонах - Платон Головач"

и опять нельзя было разгадать, о чем они думают. Лишь некото­рые взгляды искрились новой, нарастающей радостью. И когда Панас закончил, послышались голоса:

— Спеть! Спеть надо!

— «Марсельезу»!

— Спеть! Такое дело!

И неровпыми густыми голосами затянули слова песни. Панас оперся ладонями рук на стол и молодым, силь­ным голосом вмешался в песню, подхватил ее, поднял выше.

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног.

Песня крепла, нарастала, казалось, раздвинет она бре­венчатые стены, поднимет потолок и, торжественная, про­буждающая, поплывет по громадным просторам полей.

А на дворе начинался день.

* * *

Полный день ходила по хатам комиссия и в толстую разлинованную тетрадь записывала все имущество и, осматривая сараи, скот, инвентарь, напротив каждой вещи, строения или животного указывала стоимость. Мужчины посвободнее делали в новой недостроенной хате закрома для обобществленного зерна и подчищали и утепляли со­ломой два хлева, готовили их для колхозного скота.

Под вечер привезли из кооперации весы — взвешивать зерно, а к хлевам воз соломы, который разбросали как настил для скота. Ждали следующего дня. Некоторые с тревогой,— что будет? Другие равнодушно: что будет, то будет. Третьи с какой-то радостью, смешанной с трево­гой. И до позднего вечера люди ничего не делали. Ничем не занятые мужчины стояли группками у хлевов, совето­вали тем, кто работал, как сделать, чтобы не залетал под крыши снег, как сделать загородки для коров, как отпи­лить жердь, и много говорили между собой. Другие соби­рались по нескольку человек в одной хате, много курили и много говорили про колхозы. С женщинами происходи­ло то же самое. Деревня жила новым, никогда прежде не изведанным. Это новое было уже совсем близко. Завтра оно должно войти в деревню, и тогда сразу изменятся мно­гие понятия. Моя корова, мой конь, мое зерно — все это завтра отойдет, ичезнет, и придут новые понятия — наши коровы, наши кони, наше зерно. Так думал Панас. А крестьяне думали об этом каждый по-своему. Одни с тревогой представляли, как завтра опустеет хлев и не будет в нем коровы и коня, и что тогда не будет он боль­ше кормить их как своих, и от этого больно ныло сердце. Другими овладели в связи с этим какие-то непонятные чувства, в которых они никак не могли разобраться. Все понимали только одно — завтра в деревне произойдет что-то такое, от чего все переменится. А пока, накануне этого завтра, многие думали о своей пережитой жизни и огля­дывались назад перед тем, как сделать завтра шаг вперед.

Лишь поздним вечером люди разошлись по своим ха­там, и тогда начались: у одних тихие беседы о завтрашнем, в которых люди делили со своими семьями надежду и тревогу, и сомнения свои; у других тихие молчаливые ужины; у третьих, как и накануне, ссоры.

Поссорился с женою и Клемс.

В ту ночь, когда Клемс поставил первым три свои крестика под протоколом за колхоз, жена ушла с собра­ния и, молча поплакав, легла спать. Молчаливо ходила она и весь следующий день. Клемс понимал причину это­го молчания и не заговаривал с ней. Но это ему вскоре надоело. Вот почему, придя в этот вечер в хату, он первый заговорил с женой о завтрашнем дне, как о чем-то для них известном и знакомом.

— Завтра обобществлять будем коров и коней,— ска­зал он,— хлевы уже подготовлены. Значит, по-новому жить начнем.

Жена сучила нитки. Клемсу хотелось, чтобы она оста­новила прялку и согласилась с ним. Но жена, словно не услышала, молчала и еще быстрее крутила колесо прял­ки. А потом заморгала глазами. На щеке под ее глазом остановилась слеза, сверкнула и растянулась по щеке, аж до губ. Клемсиха вытерла глаза и щеку рукою. Оста­новила колесо прялки, поднялась со скамейки и поставила прялку в углу возле кровати, а сама отошла к печи, ото­двинула в сторону заслонку, словно намеревалась достать что-нибудь из печи, и дрожащим голосом сказала:

— Не дам я корову вести! Не твоя она! Не дам!..

Клемс рад был, что жена заговорила, и ласково, спо­койно ответил ей:

— А ты не кричи, глупая, прежде толком разберись, что к чему. Сведут коров в стадо, тебе же лучше будет, а не хуже.

Замолчал, чтобы подумать, что сказать еще. А жена торопливо полезла на печь и легла там, отвернувшись к стене. Клемс больше не говорил. Он молча сидел у сто­ла. То ли дремал, то ли о чем-то думал. Догорела лучи­на. В хате потемнело, замелькали, засуетились сумерки. Головешки на коминке еще долго сверкали малюсенькими ползучими синенькими огоньками и незаметно, как слабе­ла сила огоньков, гасли, одеваясь в тонкий пласт пепла.

Клемс уснул. Он не слышал, как слезла с печи жена, как она надела кожух и вышла из хаты. Не слышал, как звякнула в сенях тяжелая щеколда и заскрипела дверь.

На дворе было холодно. Высоко в небе, за редкими облаками, плыла на восток луна. Сквозь облака проби­вался и стлался по земле ее редкий свет. За облаками искрились холодные и далекие беловатые звезды.

Клемсиха стоит на крыльце, глядит на луну и тихо шевелит губами. Ей кажется, что наступил конец света, что теперь она, старая и заброшенная всеми, лишен­ная своего хозяйства, вынуждена будет пойти по людям просить ради Христа, и еще ей кажется, что никто не по­сочувствует ей, не пожалеет ее за то, что сама она согла­силась остаться без своего хозяйства. Крупными каплями наплывают на глаза слезы и ползут по щекам, и падают на воротник кожуха.

Она сошла с крыльца и направилась к хлеву. Тихонь­ко отодвинула засов в воротах. Тихонько открыла ворота и вошла. В хлеву темно, слыхать только, как пережевы­вают жвачку коровы, да едва заметны их расплывчатые силуэты. Хлев дохнул на нее теплом и запахом молока. От этого стало еще обиднее, что вот, не спрашивая ее, заберут коров из хлева, что не будет она сама больше до­ить их, что кто-то чужой будет давать ей молоко от ее собственной коровы. Она подошла к старой корове, погла­дила дрожащей рукой ее голову и, не сдержавшись, об­хватила руками за шею. Корова постояла минуту, не дви­гаясь с места, потом повернула к хозяйке голову, обню­хала кожух и начала лизать ей руку. От руки, от места, которое лизнула корова, с нетерпимой болью потекла по всему телу обида, и Клемсиха заплакала громко, навзрыд.

У окна Клемс вскоре озяб и проснулся. Захотелось выйти во двор. В сенях удивился, что не заперта дверь. В хлеву как будто кто-то разговаривал. Оп