Читать книгу "Переполох на загонах - Платон Головач"

Начинаем.

Люди разных возрастов, разные сами, столпились у стола, смотрят на чистый лист белой бумаги. Тот, который вынул бумагу из-за пазухи, сел за стол, взял в руки ка­рандаш.

— Как это начинать вот только? Мне бы только на­чать, а там уже напишу.

— А что начинать? Куда пишешь? В колхоз. Вот и начинай с этого, что пишешь в колхоз «Парижскую Комму­ну» такому-то...

— Правильно, так и буду писать. В колхоз «Париж­скую Коммуну» от бедноты и середняков деревни Цингели в числе тридцати двух человек...

Крестьянин склонил набок низко над столом голову и большой морщинистой рукой водит по бумаге каран­даш. Из-под карандаша выходят неровные буквы, и не­ровно кладутся на белый лист друг за другом слова...

Из церкви вышел и направился в поле, впереди толпы женщин, высокий худой человек в рясе. В руках он не­сет, держа перед собою, икону распятого Христа. Христос на кресте склонил мертвую голову. С его рук и ног, при­битых к кресту гвоздями, капает кровь. Вокруг головы Христа круг желтой позолоченной бумаги. Стекло иконы и вся она, сделанная из жести и меди, и позолоченный круг сверкают на солнце. Человек в рясе машет иконой и поет. А за ним через поле туда, где ольшаник, идут женщины, пьяные от слов этого человека, от песен его молитвенных и запахов весенней земли...

Кладутся друг за дружкой слова на чистой бумаге, и лист этот перестает быть только бумагой, он становится частью всех этих людей, плотно сошедшихся вокруг сто­ла. Устами этих людей говорит бумага:

«...Мы почти все были на фронтах, воевали в старой армии, воевали с белыми, походили по белому свету, насмотрелись всякой жизни, свое видели, чужое, всего на­терпелись от панов разных и офицеров, да только нигде мы не видели жизни такой, о которой говорили нам на фронте, за которую мы боролись против белых. Слова те в груди нашей, и будут они жить пока не высохнет грудь наша, потому что кровью восприняты эти слова. Мы не должны так оставить то, за что шли на фронтах...»

Панас увидел толпу и впереди человека с иконою, оглянулся на товарищей.

— Опять к нам с иконою идут,— сказал он.

Товарищ сразу остановил коня, глянул на толпу.

— Чтобы худого ничего не было,— испуганно сказал он.— У тебя ничего нету на случай, если драться начнут?

— Ничего. А ты думаешь, они драться начнут?

— А чего ж они?

— Пугают. Зацепить — не зацепят.

Опять погнали коней.

Махая перед собой иконой, идет впереди женщин че­ловек в черной старой рясе. За ним в рестрепанных под ветром одеждах идут женщины. Панас правит плугом и посматривает на женщин, хочет угадать, зачем идут они...

«... Мы много думали, беседовали между собой и те­перь убедились, что только этим путем мы придем к луч­шей жизни, к счастью своему. Мы, тридцать два бед­няка и середняка, собрали всех наших коней, коров, ин­вентарь и семена, и другое свое имущество...»

У женщин, видит Панас, лица возбужденные, озве­релые. В руках они несут палки, лопаты. Уже совсем они близко. Человек в рясе махнул иконою накрест и закричал:

— Пусть исчезнут с лица земли твоей нечестивцы!..

Грубый крикливый голос его нарушил покой поля.

За ним разными голосами закричали женщины.

Взметнулись с пашни, закружились над полем испу­ганные грачи. К Панасу подошли оба хлопца. Один — бледный, испугался, дергает Панаса за рукав рубашки.

— Убежим, они бить будут.

— Может, и правда,— говорит второй,— чтоб не слу­чилось чего?

А Панас не понимает, что страшного может быть в том, что вот идут толпой женщины и какой-то стран­ный монах с иконою. Он улыбается и успокаивает това­рищей:

— Оставьте вы, глупость какая, покричат, и все.

Толпа расходится полукругом. По свежей пашне идет монах, высоко поднял икону и поет. За ним поет вся толпа. У женщин глаза страшные, сверкают дикими огоньками. Панас видит это и уже не может сдвинуться с места. Перед самым лицом его взмахнул иконой монах и остановился. Оба товарища отошли от Панаса к своим коням. Подошли женщины. Близки их морщинистые вспотевшие и злые лица. Они что-то кричат, а может, поют вслед за монахом, Панас уже не может разобрать. Перед его лицом подняла старая женщина ржавое же­лезо лопаты. А он выставил вперед руки, закрывает ра­стопыренными пальцами лицо...

Медленно ходит по бумаге карандаш, выводит неров­ные буквы, и каждое слово, составленное из этих букв,— человек.

«...И со всем этим добром мы решили пойти в колхоз и просим правление принять нас всех, тридцать двух бед­няков и середняков деревни Цингели, в колхоз «Париж­скую коммуну», чтоб могли мы вместе с вами добывать себе лучшую долю, чтоб могли избавиться от горя и стра­даний, с которыми жили весь свой век, аж до этой поры».

— А теперь подпишем все,— говорит тот, кто водил ка­рандашом,— и занесем, а завтра выедем и мы в поле.

Он медленно, ровно, но так, чтобы отличалась подпись от всех ранее написанных в заявления слов, вывел буквы своей фамилии и за твердым знаком, написанным в фа­милии, загнул вниз под слово крючок. Потом передал заявление и карандаш другим, чтоб подписали...

Ржавое железо лопаты наплыло, заслонило собою солн­це, выросло в большое и тяжелое, опустилось на голову и прижало Панаса к земле. И тогда вокруг него в каком-то диком хороводе закружились, запрыгали с искривленными злыми лицами женщины. И среди них, смешно поднимая высоко вверх ноги, держа над головой икону Христа, кото­рый за стеклом окрашенных рам копировал монаха, пры­гал сам мопах. Потом все пропало.

Откуда-то с поля прилетел ветер. Он задержался, за­кружился над лицом Панаса, отвернул со лба у него не­большой локон волос, заслонявший ему глаза.

С поля от оставленных коней бежали в разные сторо­ны два человека без фуражек. За одним из них, бежав­шим в деревню, гнался, высоко поднимая ноги, человек в рясе и махал иконой, а за ним почти бегом с криками шли женщины.

Панас лежал поперек загона плечами на мягкой све­жей пашне. Он далеко закинул голову, вытянулся во весь загон и, раскинув руки, закрыл собою землю.

* * *

Над землею медленно поднималось и плыло вверх, в безграничный голубой простор, горячее весеннее солнце.

Под солнцем в бороздах на пашне стояли запряжен­ные в плуги кони, ждали пахарей.

Бигосово — Минск, 1930 год

Переводчик Николай Горулёв