Читать книгу ""Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд"

«И только после того, как я стал сам держать ястребов, я встретил другого опытного сокольника, посмотрел его птиц и побеседовал с ним. Тогда-то я впервые почувствовал, как мое сердце переполнилось восхищением при виде едва оперившихся соколов, и выяснилось, что ни ему, ни мне не нужно подбирать слова для вопросов и ответов».

Это было откровение: теперь Уайт понял, что в предыстории его увлечения уже существовали подобные ему люди. «Я подумал, что будет правильно, если я с удовольствием продолжу этот длинный ряд, – писал он, размышляя над фотографией с изображением ассирийского сокольника трехтысячелетней давности. Закрыв глаза, он мысленно переместился в глубь веков, чтобы пожать «костлявую руку предка, все костяшки которой были так же отчетливо вырезаны скульптором, как и соблазнительная голень на барельефе».

Для людей, воспитанных в частных школах на историях о рыцарях и рыцарстве, чувство перемещения во времени, которое вызывает соколиная охота, может сделаться всепоглощающим. После того, как в конце двадцатых годов прошлого века мастер сельских описаний Дж. Вентворт Дей отправился на охоту вместе с членами Британского клуба сокольников, он признался, что, ощущая болотистую почву под ногами, «дующий в лицо ветер и ястреба на кулаке, вы понимаете, что на какое-то короткое время стали наследником минувших веков. Страничка истории перевернулась на тысячу лет назад».

Обученные ястребы имеют удивительную способность воскрешать прошлое, потому что в определенном смысле они бессмертны. Если отдельные птицы, представители видов, умирают, то сами виды остаются неизменными. Не существует выведенных пород этих птиц, потому что ястребов невозможно одомашнить. Птицы, с которыми мы охотимся сегодня, ничем не отличаются от тех, что жили пять тысяч лет назад. Возникают и исчезают цивилизации, а ястребы остаются. Потому ловчие птицы и похожи на реликты из далекого прошлого. Берешь ястреба на руку и представляешь, как сокольник древних эпох делал то же самое. Трудно избавиться от мысли, что и ястреб на руке – тот же.

Однажды я спросила своих друзей, приходилось ли им когда-нибудь держать в руках предметы, от которых исходило бы призрачное ощущение истории. «Древние горшки, которым три тысячи лет, с оставшимися в глине отпечатками большого пальца гончара», – сказал один. «Старинные ключи, – сказал другой. – Глиняные трубки. Бальные туфли времен Второй мировой войны. Найденные в поле римские монеты. Старые автобусные билеты, забытые между страницами зачитанных книг». Все мои знакомые согласились, что влияние на них этих мелких предметов было на редкость личным. Вертя и рассматривая их со всех сторон, они словно ощущали связь с другим человеком, незнакомцем, жившим в давние времена, который тоже держал в руках ту или иную вещь. «Ты ничего не знаешь об этих людях, но чувствуешь их присутствие, – сказала мне одна знакомая. – Как будто исчезли все разделяющие вас годы. И ты сама становишься тем человеком».

Когда держишь на руке ястреба, история перестает существовать точно так же, как и в случае с моими друзьями, вертевшими в руках мелкие, но ценные предметы. Огромные различия между тобой и давно умершим человеком забыты. И приходится лишь признать, что он смотрел на мир теми же самыми глазами, что и ты. Отсюда следуют тревожные выводы. Ты оказываешься лишь в одном шаге от того, чтобы, полностью отождествляя себя с древним сокольником, решить, что ты ступаешь по той же земле, по которой с незапамятных времен ходили схожие с тобой люди. А предки, которые возникают в воображении современных сокольников, как правило, стоят значительно выше обычной людской толпы. «Соколиная охота, несомненно, дело благородное, – писал сокольник Гейдж Эрл Фримен в 1859 году. – Вы только взгляните на ее славную – честную, благородную и славную – вековую историю!» Когда один знакомец Фримена возразил ему, заявив, что его любовь к соколиной охоте «абсолютно лишена чувств, относящихся к античности или Средневековью, ибо последние его нисколько не интересуют», реакция Фримена была предельно ясной: «Полагаю, он ошибался». Однако ястребы не всегда предполагают близость к лордам, графам и королям. В часовне Чапел-Грин ястреб дал возможность Уайту почувствовать себя жителем английской деревни эпохи, предшествующей Реформации. И в том времени Уайт оказался словно у себя дома.

В детстве я любила романтический ореол сокольничьего дела. Я лелеяла его, как ребята лелеют надежду стать похожими на героев детских книг, – овладеть тайной магией, стать частью скрытого, неизведанного мира, который делает их отличными от других. Но это было давно. Теперь все изменилось. Я воспитывала ястреба вовсе не потому, что хотела чувствовать себя особенной. У меня не возникало желания благодаря ястребу убедить себя, что я по праву шагаю по земле своих давно усопших предков. Мне было не до истории и не до времени. Я воспитывала ястреба, чтобы и то, и другое исчезло.

Сегодня вечером я выношу Мэйбл еще дальше в поле. В восемь часов мы доезжаем до земель общего пользования Мидсаммер-Коммон и идем мимо красного комолого скота, пасущегося по колено в чертополохе. Остановившись у велосипедной дорожки, тянущейся вдоль южного берега реки, мы усаживаемся на деревянную скамейку под ольхой. Мои промокшие и замерзшие ноги исколоты колючками чертополоха. Я втягиваю пальцы в сандалии и смотрю, как мимо катит волны река. На этом берегу всюду туристические лодки и велосипеды, а на противоположном – бетонные стапели и принадлежащие колледжу лодочные сараи. Напротив нас на таком стапеле какой-то человек в тренировочном костюме чистит дно поставленного вертикально спортивного катера. Мимо проходят гуляющие, мчатся велосипедисты, и кажется, что только он и я – нормальные люди. Велосипедисты и любители шопинга не замечают ни меня, ни ястреба, не замечают и человека с катером. А я сижу и смотрю, как в его руках попеременно мелькают тряпки, бутылки, желтое ведро. Мы оба сосредоточились на чем-то важном, у обоих есть дело. Ему надо вычистить и натереть воском каркас катера, а мне – дрессировать ястреба. Остальное не имеет значения. Он вытирает, смазывает, полирует и, когда результат его удовлетворяет, взваливает лодку на плечи и уносит ее назад в сарай. Потом, собрав на стапеле вещи, уходит. Этот человек не интересует Мэйбл. Ее внимание привлекло что-то куда более интересное: в двадцати шагах от нас в серой воде плещутся четыре дикие утки. Вскоре они уплывают маленькой стайкой, а мы отправляемся домой.

Уже смеркается, становится все темнее, и начинает накрапывать дождь. С дождем и сумерками приходит и запах осени. Приятная дрожь пробегает по телу. Но я даже не подозреваю, какой меня ждет сюрприз. Дело в том, что мы вот-вот станем свидетелями удивительного явления, вечернего ритуала, о существовании которого я до сегодняшнего дня даже не подозревала. Оздоровительный бег трусцой! Подобно летучим мышам, покидающим место ночевки, бегуны вырастают перед нами, все множась и множась. Сначала один-два, потом еще один, потом трое вместе. К тому моменту, когда мы с Мэйбл уже на полпути домой, создается впечатление, что мы попали в документальный фильм о национальном парке Серенгети. Они везде. Их целые стаи. Однако они бегут по тропинкам, и это хорошо, потому что я могу отступить вместе с ястребом в треугольник некошеной травы и звездчатки в том месте, где тропинка раздваивается. Мы стоим в темноте и смотрим, как к нам приближаются бегуны, как разделяются на две цепочки и следуют дальше, обтекая нас с обеих сторон. Конечно, им нас не видно. Мы не двигаемся. «Может, бегуны, как динозавры из «Парка Юрского периода», не в состоянии видеть то, что стоит неподвижно», – говорю я Мэйбл.