Читать книгу ""Я" значит "ястреб" - Хелен Макдональд"

Угрюмость. Боже мой, Мэйбл, знаешь, кто ты? Ты женщина. Женщина с женскими гормонами. Какая ужасная истина содержится в этой фразе! Вот, оказывается, почему сокольникам никогда не приходило в голову, что причиной того, почему птица улетает от них на дерево, устраивает нервные припадки, впадает в ярость, набрасывается на собак или вообще решает бросить хозяина, может быть их собственное поведение. Они не виноваты. Как и все женщины, самки ястреба-тетеревятника непредсказуемы. Угрюмые, взбалмошные и истеричные. У них патологическая смена настроений. И умом их не понять.

Но, читая книги, все дальше уходящие в прошлое, я обнаруживаю, что в семнадцатом веке ястребы-тетеревятники вовсе не казались такими уж отвратительными. Они были «дружелюбны и покладисты», хотя по природе «крайне осторожны и пугливы», как в 1615 году писал Саймон Лейтем. Правда «бывают исключения», в случае «грубого и строгого отношения к ним человека», но, если с птицей обращаться ласково и внимательно, «она тоже любит и уважает своего хозяина, как и прочие ястребы». И здесь о тетеревятниках говорится в женском роде. Их следовало завоевывать, обхаживать и любить. Они не воспринимались как истеричные чудовища. Это были живые, противоречивые, самодовольные существа, «величавые и смелые», но в то же время «осторожные и пугливые». Если же птицы вели себя так, что раздражали сокольников, то это происходило лишь потому, что те дурно с ними обращались и не демонстрировали по отношению к ним «неизменно ласкового и учтивого поведения». Роль сокольника, писал Эдмунд Берт, сводится к обеспечению всех нужд ястреба таким образом, чтобы птица испытывала «радость жизни». «Я ее друг, – писал он о своей ястребухе, – а она моя подружка в играх».

Возможно, человек более циничный решил бы, что все эти сокольники времен Елизаветы и Якова всего лишь хвастаются своими успехами в искусстве дрессировки. Так ловеласы старой школы болтают в баре о своих дежурных победах на любовном фронте. Но мне цинизм не свойствен. Они меня убедили – те давно ушедшие из жизни мужчины, которые любили своих птиц. Примирившись с инаковостью ястребов, они старались угодить им и подружиться. У меня не было иллюзий по поводу того, что в Англии раннего нового времени женщинам жилось лучше, чем тогда, и я решила, что именно боязнь женской эмансипации превратила самок ястребов-тетеревятников в столь жуткие существа в глазах более поздних сокольников. Но, в любом случае, я знала, какие отношения для меня предпочтительнее.

Смотрю на Мэйбл. Она смотрит на меня. Тысячи лет таких же точно ястребов отлавливали, забирали в неволю, приносили в человеческие жилища. Но в отличие от других животных, живших рядом с человеком, ястребы так и не стали домашними. А потому во многих культурах они превратились в мощный символ дикого мира, и одновременно того, что надо подчинить и укротить.

С шумом захлопываю «Трактат о ястребах и ястребиной охоте» Берта, и при этом звуке моя питомица делает странное, завораживающее движение. Она наклоняет голову набок, потом переворачивает ее и продолжает смотреть на меня, устремив кончик клюва в потолок. Потрясающе. Раньше мне уже случалось наблюдать такой поворот головы. Так делают маленькие соколята, когда играют. Но ястребы-тетеревятники? Неужели тоже? Вытаскиваю лист бумаги, отрываю с одной стороны длинную полоску, делаю из нее шарик и протягиваю на пальцах Мэйбл. Она хватает его клювом. Шарик шуршит. Ей нравится этот звук. Она снова сжимает его, потом отпускает и, когда шарик падает на пол, поворачивает голову подбородком кверху. Я его поднимаю и вновь протягиваю. Схватив его, она несколько раз тихонько покусывает бумагу: ням-ням-ням. Мэйбл похожа на куклу, которую надевают на пальцы, – этакий крокодил из представления про Панча и Джуди. Глаза сощурились, и кажется, что птица смеется. Я тоже смеюсь. Свернув журнал в трубку, я смотрю через нее на Мэйбл, как в телескоп. Она наклоняет голову, чтобы посмотреть на меня в отверстие с другой стороны. Потом как можно дальше сует в трубу клюв и пытается схватить воздух. Приложив бумажный телескоп ко рту, я говорю громким низким голосом: «Привет, Мэйбл!» Клюв быстро вытаскивается. На лбу начинают топорщиться перышки. Хвост уже ходит туда-сюда, и птица дрожит от радости.

У меня появляется смутное ощущение стыда. Я имела вполне законченное представление о том, какими должны быть ястребы-тетеревятники. В этом я не отличалась от викторианских сокольников. Но, чтобы охватить реальную картину, этого представления оказалось явно недостаточно. Никто никогда не говорил мне, что ястребы умеют играть. В книгах об этом не писали. И мне даже в голову не приходило, что такое бывает. Я задумалась: может, это потому, что никто никогда не пытался с ними поиграть? И от этой догадки мне стало ужасно грустно.

В письме к Уайту Гилберт Блейн объяснял, что не любит тетеревятников, потому что их «безумный и подозрительный характер отвратил его от них, как и большинство других сокольников». «Возможно, по этой причине, – писал Уайт несколькими годами позже, – я и полюбил Тета. Я всегда любил необучаемых, неприкасаемых неудачников». Тет был существом необычным, противоречащим цивилизованной английской натуре, и с его помощью Уайт мог брать на себя роли, раскрывающие различные стороны собственного естества: великодушного родителя, невинного ребенка, доброго учителя, терпеливого ученика. Но также и роли более необычные: благодаря ястребу он мог стать матерью, «человеком, который на протяжении двух месяцев создавал эту птицу, почти как мать, питающая младенца в своей утробе, ибо подсознательное птицы и человека оказалось поистине связанным пуповиной сознания и соединено с человеком, который творил из того, что было частью его жизни». А в тетрадях Уайта, исписанных зелеными чернилами, появляются записи, сделанные поздней ночью нетрезвым, размашистым почерком, которые никогда не были использованы в книге по причине своей чрезмерной откровенности.

«Больше всего он не любит, когда его гладишь по голове, а больше всего любит, когда потягиваешь, поглаживаешь, прихорашиваешь и перебираешь его хвостовые перья. Надо сказать, что Тет проявляет большой интерес к своей задней половине. Он копрофил, чтобы не сказать гомосексуалист. Может выкладывать свой помет на протяжении трех метров и всегда с гордостью оборачивается, чтобы посмотреть, как получилось. Однако я, человек, который умеет мочиться без перерыва несколько минут (а Тет считает это действием сходным), возбуждаю его интерес и зависть».

Можно по-разному читать «Ястреба-тетеревятника», в том числе и как произведение, где присутствуют подавляемые гомосексуальные желания – правда, направленные не на плоть, а на кровь, на поиски родственной души. Это ощущаешь, читая книгу одиночки, который понимал, что он отличается от других, и нуждался в обществе кого-то близкого. Соколиная охота не относилась к занятиям, популярным у гомосексуалистов, хотя некоторые из сокольников, корреспондентов Уайта – Джек Маврогордато и Рональд Стивенс – ими были. Не исключено, что и Блейн тоже: он так и не женился. Но сокольники образовывали тесный круг или, по словам лорда Твидсмьюира, «монашескую элиту», «небольшую сплоченную секту». Они знали, что такое любовь, недоступная остальным. Нормальной такая любовь не считалась, и с этим ничего нельзя было поделать. Гилберт Блейн объяснял, что «[существует] глубоко укоренившееся в душе некоторых индивидуумов качество, которое пробуждает естественную любовь к ястребам». «Истинными сокольниками, – писал Блейн, – рождаются, а не становятся». А спустя годы Уайт напишет, что соколиная охота дала ему радостное ощущение родства с людьми того же склада, которое не выразишь словами: