Читать книгу "Сокол Спарты - Конн Иггульден"

– Мой отец бы меня поздравил, Тиссаферн, – утомленным голосом бросил Кир. – Эти люди всю дорогу бежали рядом с моим конем. Не останавливаясь и не прося об отдыхе. Они мне преданы.

– Преданы они золоту и серебру, – ворчливо заметил наставник.

У царевича на скулах заходили желваки.

– Из имущества им ничего не принадлежит. Оружие, и то переходит им от отцов с дядьями или вручается за доблесть. Так что довольно об этом. Уймись, старый лев.

Тиссаферн в знак смирения склонил голову.

Приободренные омовением, греки выбирались на берег и, пользуясь минуткой, обсыхали под вечерним солнцем. При виде такого множества нагих мужчин зазывно кричали и улюлюкали на том берегу местные прачки. Кое-кто из воинов улыбался и махал им в ответ, но остальные предпочитали просто незатейливый отдых. Смех и легкая болтовня были у этих людей не в чести.

Серчая на своего спутника, Кир неожиданно спешился, с аккуратной неторопливостью снял шлем и панцирь, стянул короткую тунику, развязал сандалии. Совершенно равнодушный к своей наготе, он вошел в воду, попутно кивнув наблюдающему с берега Анаксису, старшему в отряде спартанцев.

Игривость прачек осекалась при виде молодого человека с бородой, завитой на персидский манер; сейчас он снял свой шлем с золотистыми перьями и опустил его на плащ. Имя воина было им неизвестно, но окликать его они не осмеливались. Кир купался неторопливо и обстоятельно – не мылся, а именно омывался; словно совершал некий ритуал, а не просто счищал пот, свой и конский. Спартанцы на берегу почтительно молчали.

В конце концов, царевич вернулся домой, чтобы оплакать отца. Послание достигло Кира две недели назад, и, чтобы поспеть, он гнал своих сопровождающих почти без остановки, не щадя ни себя, ни своих спутников. Лошадей он менял в корчмах при великой Царской Дороге или двигался через сельские угодья по возделанным полям пшеницы и ячменя. Спартанский отряд день за днем бежал рядом с лошадьми – невозмутимо, без всяких признаков усталости. Эти люди были поистине великолепны, и Кир гордился ими так же, как их красными плащами и отношением к ним встречных, когда те узнавали, кто они такие.

Надо сказать, что отношение это было многократно заслуженным.

Здесь, в благостной вечерней прохладе, сердце Кира чутко замерло. Отсюда Персеполь казался погруженным в задумчивую печаль, но не сказать, чтобы скорбную. По улицам не тянулись воинские цепи, отсутствовали траурные полотнища, и не всходили к небу сизые ниточки сандаловых воскурений. Так что до прохода через городские ворота нельзя было точно сказать, жив старый правитель или нет. С этой мыслью Кир оглядел гору, перестроенную отцом, а до него дедом, в величавую равнину, кажущуюся с такого расстояния серовато-зеленой лентой. В высоте, среди выцветшей от зноя небесной лазури, лениво кружили дикие соколы, высматривая в кронах плодовых деревьев жирных голубей. На просторе террасы, именуемой Царской, возвышались дворцы, казармы стражи, а также храмы и здание библиотеки. Покои Дария располагались посреди пышного сада, названного «раем», – там зиждилось сокровенное зеленое сердце империи.

По обоим берегам реки росли кустистые заросли, сплетение корней которых напоминало причудливые скульптуры. На извилистых лозах распустились белые цветы жасмина, наполняя воздух робким, нежным ароматом. Кир, закрыв глаза, стоял по пояс в воде и не мог надышаться.

Он был дома.

Спартанцы быстро промокнули себя накинутыми плащами и расчесали пятерней волосы, прохладные, несмотря на солнце. Освеженный царевич с прежней осмотрительностью оделся. Поверх туники он надел панцирь, а еще пристегнул бронзовые спартанские поножи, безупречно подогнанные под округлости икр и коленей. Этот блесткий металл годился больше для гоплитов[4], чем для всадников, но Киру хотелось таким образом почтить своих людей. Тиссаферну такое низкопоклонство перед чужеземцами было поперек души, и он не мог до этого опуститься.

Если бы юный Кир не возвращался домой к смертному одру отца, его бы, возможно, позабавило то, с каким видом горожане глазели на чужеземцев. Рыночный люд всех мастей, стягиваясь с разных сторон, таращился на них во все глаза, в то время как стражники, нанятые этот люд охранять, взирали на пришлых с плохо скрытой враждебностью. Об этих эллинах в красных плащах было известно даже здесь, в персидской столице, хотя между Персеполем и долиной Эврота[5] пролегали целые страны и морской простор – три месяца пути и, казалось, целая вселенная. Наряду с легендарными плащами спартанцы щеголяли своими не менее известными бронзовыми поножами, закрывающими ноги от лодыжек до колен. Даже сопровождая домой персидского царевича, эти люди шли, готовые к войне.

Перед заходом в реку свои щиты и доспехи они сложили аккуратными неохраняемыми кучками, как будто и представить не могли, что на них кто-то дерзнет посягнуть. Каждый щит на внутренней стороне был помечен именем владельца, а на наружной виднелась всего одна буква – «лямбда» – первая в слове «Лакедемон»[6]. Оружие и доспехи каждого воина были надраены и ухожены не хуже возлюбленной.

Усаживаясь на коня, Кир невольно подумал, знают ли эти зеваки Спарту так, как знает ее он. Для матерей, указывающих своим чадам на иноземных воинов, это были те самые, кто время от времени побивал персидских Бессмертных, созидая себе на этом славу. Эти воины разбили под Марафоном войско Дария Великого. Именно спартанцы вели греческих гоплитов на воинство царя Ксеркса при Фермопилах, Платеях и Микале.

Персия покорила три десятка народов, но обращалась вспять перед Грецией и ее воинами в красных плащах. Те темные дни остались далеко позади, но у воспоминаний долгий век. Кир перевел взгляд на дальние холмы, а его отряд в это время выстроился в шесть ровных рядов, ожидая команды.

В конце концов спартанцы сломили и Афины, взяв под себя всю Грецию.

Что до персидского царевича, то ему они служили потому, что он им платил – а еще потому, что он знал их честь. Серебро и золото, которые он давал им в уплату, все как есть уходили в Спарту на возведение храмов, казарм и ковку оружия. Себе эти люди не оставляли ничего и этим вызывали у Кира восхищение. Он ставил их выше всех прочих – кроме, разумеется, отца и брата.

– Ну что, старый лев, пора, – обратился он к Тиссаферну. – Я и без того подзадержался в пути. Тяготиться и стенать бессмысленно, хотя мне до сих пор не верится, что все это произошло на самом деле. Ведь мой отец не по зубам даже смерти, разве нет?

Он вымученно улыбнулся, хотя боль на его лице была отчетлива. В ответ Тиссаферн, ободряя, сжал юноше плечо.

– Я был слугой твоего отца тридцать лет назад, когда ты еще не родился. Тогда в руках у него был весь мир. Но даже у царей земной путь недолог. Смерть приходит ко всем нам, как бы ни витийствовали на этот счет твои друзья-философы, уж я уверен в этом.