Читать книгу "Музыка призраков - Вэдей Ратнер"

– Да, я совсем забыла, как тут душно и влажно. Каждый раз радуюсь дождю.

Да, дождь, эликсир обновления. Старый Музыкант всей душой мечтал сейчас о дожде, который закрыл бы раны, открывшиеся в сердце при появлении Сутиры.

– Может, дождь пройдет, пока вы тут, – сказал он, заметив капельки пота на кончике носа девушки. Изысканных очертаний нос ее матери. Узкая переносица заставляла думать о восхождении. Да, когда-то он так и думал в бытность свою студентом в Америке, осмелившись высоко взлететь ради своей любви. Любовь казалась ему не тем, во что падаешь и тонешь, а тем, к чему возносишься, как в небесную синеву с ее бесконечной тайной.

– Может, будет дождь… – пробормотал Старый Музыкант, не зная, сказал он это вслух или нет. Он слышал гром или ему показалось, пока он думал о небе с его бескрайней географией страстных желаний?

– Надеюсь, – озадаченно отозвалась Сутира.

Они помолчали. Этот делано светский разговор причинял боль и ему, и Тире, но старик не знал, как быть, и остался неподвижен и нем.

Сутира протянула руку к инструментам.

– Вот только мы и остались… – на мгновенье ее рука задержалась над лютней, но опустилась на стройный гобой. – Знаете, когда я была маленькой, – начала она с едва уловимой дрожью в голосе, – я думала, что сралай – это женщина.

Старый Музыкант не знал, как воспринимать это «знаете», – как привычный оборот или же Сутира решила проверить, знает ли, помнит ли он это. Тот ли он, за кого себя выдает. Старик собрался с духом.

Тира положила гобой на соломенную шляпу.

– Это единственный инструмент, о котором я думала, что он будто бы имеет пол. Я называла его «Срей Лэй», «леди Лэй», – добавила она по-английски, полушепотом, будто переводя для себя самой. Затем продолжала по-кхмерски: – Такой красивый, женственный, вы не находите?

Старый Музыкант не знал что отвечать.

– Я считала, что гобой – женщина. – Сутира вполне овладела собой. Старого Музыканта посетило странное ощущение, что они разговаривают уже несколько часов, вообще давно общаются и это просто очередная доверительная беседа о пустяках. – Будущая мамаша, – Сутира постучала указательным пальцем по подъему там, где, считая сверху, было четвертое отверстие. – Из-за этой выпуклости. Я фантазировала, что сперва она рождает эти четыре ноты, одну за другой, а через некоторое время еще две, и каждая нота – подарок миру. Вот так и получается музыка, думала я. По крайней мере, та, которую мы слышим и дарим друг другу. Всеобщая мелодия, иными словами.

Это то, что он должен помнить? Старый Музыкант судорожно рылся в памяти – ничего. А это ему вообще говорили?

– Но бывает и другая музыка, – ее палец передвинулся ниже четвертого отверстия, где был лишь нанесен круглый контур, словно для пятой ноты. – Нерожденная.

Старик с трудом сглотнул, ожидая, что еще она скажет.

– Я пришла к мысли, что, как и этот сралай, каждый человек носит в себе зерно такой музыки. Истину, которую знает лишь он один.

Старый Музыкант почувствовал, что вот-вот не выдержит.

Тира вернула гобой на прежнее место, между лютней и барабаном. Подняв глаза, она сказала:

– Мой отец погиб… – ее голос осекся. – Но я приехала в надежде, что истина не умерла вместе с ним.

В город они возвращались через мост Монивонг над Бассаком. Вдалеке сиял под солнцем Меконг, точно длинное изысканное стихотворение. Прежде чем покинуть храм, Тира поблагодарила почтенного Конга Оула, устроившего ей встречу со Старым Музыкантом. Настоятель спросил, не могла бы она оказать услугу, позволив своему водителю подвезти уезжающего монаха – теперь уже бывшего – до дома.

Доктор Нарунн, как подчеркнуто уважительно и с большим пиететом обращался к нему мистер Чам, называвший врача, согласно обычаю, по имени даже в официальном приветствии. Тира уже знала, что никто никогда не является тем, кем кажется при первой встрече. Она полагала это правдой до известной степени для любого места и человека, но особенно справедливым это казалось в здешней атмосфере убегающих пралунгов. Aurora borealis, вспомнилось Тире, северное сияние, которое она однажды видела из домика своего знакомого у лесного озера, возле или в Миннесоте. Здесь, среди рисовых полей и пальм, где мертвые гуляют и присаживаются рядом с тобой и их вздохи смешиваются с твоим дыханием, можно наблюдать схожий феномен.

Духовное сияние.

– Надеюсь, вы не против…

Лишь через пару секунд Тира спохватилась, что доктор обращается к ней с переднего сиденья.

– Простите, задумалась, – покаянно призналась она.

– Это я должен извиняться, – обернулся он, но тут же снова повернул голову и стал смотреть вперед, смутившись близостью и схожим выражением их лиц. – Надо мне было просто поймать мототакси и не беспокоить вас.

– Никакого беспокойства. – На самом деле Тира предпочла бы побыть наедине с мистером Чамом, который уже привык к тому, что пассажирка подолгу молчит, пребывая глубоко в своих мыслях. Но в Камбодже порой целая семья усаживалась на узкое сиденье мопеда, и Тира не решилась сказать таксисту, что ей хочется побыть одной или хоть не ехать рядом со святым отцом. Видя его бритую голову и вдыхая аромат ладана, пропитавший одежду, не говоря уже об ощутимой ауре безмятежности, окружавшей доктора Нарунна, Тира находила сложным не воспринимать его как монаха. В любое другое время, в иных обстоятельствах она бы от всего сердца обрадовалась обществу доктора. А сейчас его близость лишь усиливала ощущение знакомости, иррациональную уверенность, что она встречала его в иное время и в ином месте.

– Видите, волноваться не о чем, – весело заявил мистер Чам и объяснил Тире, что крюк до дома доктора Нарунна совсем небольшой – всего-то до Белого Здания.

– Ну что ж, спасибо вам еще раз, – сказал доктор Нарунн, проведя ладонью по бритой голове, словно желая откинуть назад волосы. Он будто впервые осознал, как странно выглядит – бритоголовый молодой человек в обычной одежде. – Вы оба очень добры.

Тира с трудом выдавила улыбку: она еще пыталась разобраться в том, что узнала всего несколько минут назад. Пока она не дошла до «коттеджа», ей не приходила в голову такая мысль, но при виде Старого Музыканта, когда в памяти сами собой всплыли забытые стихи подаренного на день рождения смоата, ее обдало жаром иррациональной надежды: а вдруг это отец? Долю секунды, пока они, встретившись взглядами, рассматривали друг друга, невозможное предположение взорвалось внутри. Тира знала – это невозможно, однако к горлу подступило давно заготовленное обвинение: «В прошлый раз, папа, ты меня обнял на прощанье и оставил среди осколков надежды слушать эхо твоих удаляющихся шагов…» От этих слов она всякий раз невольно содрогалась.

На подкашивающихся ногах пройдя за стариком в хижину, Тира, в смятении от приступа давней, детской острой тоски, спросила, можно ли присесть. Примостившись на краешке бамбуковой кровати, она разглядывала Старого Музыканта, отмечая закрытый повязкой левый глаз, постоянно прищуренный правый, рубец, рассекающий лицо почти надвое, свидетельство жестокости, клеймом оставшейся на коже. В разговоре она упомянула название их семейной усадьбы и подождала, не мелькнет ли на лице Старого Музыканта печаль от потери имения. Но у него не дрогнула ни одна черточка. Глупо было надеяться, что это ее отец.