Читать книгу "Смерть речного лоцмана - Ричард Флэнаган"

– Что еще за разовая выплата? Еще меньше?

– Восемьдесят семь долларов в день.

Тут Аляжа охватывает ярость – она на мгновение одерживает верх над его нервозностью.

– Черт возьми, Говард! Да мы десять лет назад больше получали за ту же работу, и без всяких идиотских оговорок.

– Понимаю. Да, это чересчур. Я протестовал, поверь, я спорил с ними. Но что тут поделаешь? Таковы ставки и условия компании. Я хочу сказать, просто у меня нет таких полномочий.

– А у кого они есть? Я сам поговорю с ними. Восемьдесят семь долларов в день, черта с два! Ты, наверное, шутишь.

– Понимаю. Ну да, несправедливо. Но послушай, Али, я башкой рисковал ради тебя. Уж ты поверь, они не больно рады с тобой связываться. Ты был неплохим лоцманом, но твоя репутация в некотором смысле…

– Репутация?

У Вонючки Хряка, когда много лет назад мы водили плоты с ним на пару, вообще не было никакой репутации, если не считать того, что он портил все дело. Лоцман он был никудышный, да и клиентам вечно грубил, а как-то раз, когда мы шли по реке, за пару дней даже не обмолвился ни с одним из них ни словом. А вот у меня, как заметил Вонючка Хряк, была репутация. Я не боялся больших стремнин, к которым больше никто даже приблизиться не смел, и проскакивал их в два счета; я проходил узкости так ловко, как никто и представить себе не мог, и ни разу не наскочил на камни, не опрокинулся, не закружился и не потерял на маршруте ни одного клиента. Я мог превратить кучку самых безруких клиентов в дружную команду, которой любая стремнина нипочем. Поглядели бы вы, как мой плот гарцевал на стремнине, хоть это и опасно, чертовски опасно, зато посмотреть на такое – одно удовольствие, а самому побывать в моей шкуре и подавно. Скажете, ну что тут такого – провести плот с людьми через стремнину, но вы поглядите, как это делает плохой лоцман, а потом полюбуйтесь на хорошего. Плохой с трудом продирается вперед, а это никуда не годится и к тому же опасно: плот кренится, его швыряет вверх-вниз, он может даже опрокинуться или его закружит в шальной круговерти. Плохой лоцман лезет из кожи вон, силясь сдвинуть с кормы какого-нибудь здоровенного кабана, но поздно – клиентов окатывает с ног до головы. А хороший лоцман на реке все делает заблаговременно, успевая подготовиться к стремнине: он ждет подходящей минуты, когда поплавки плота вот-вот врежутся в камень или волну, и в то самое мгновение, когда кажется: все, поздно, плот сейчас опрокинется, он изгибается, ставя весло так, чтобы плот слился с рекой в одно целое, и поворачивает его в нужную сторону. Грандиозное, прекрасное зрелище! Как балет на воде.

– Да, вот именно, – продолжает Вонючка Хряк, – репутация. Я обещал, что в этот раз никаких проблем не будет. Я дал им слово, Али. Мое слово. И они сказали: ладно, можешь брать его, но только на двойную вторую категорию.

– Двойную вторую? – слышит сам себя Аляж.

Что ни говори, вопрос закрыт, все, точка, – и какая теперь разница, хорош я был или плох? Не хочу хвастаться, но далеко не всякий лоцман может быть хорошим. Хороший лоцман должен знать не только себя, но и своих клиентов, и реку, он должен уметь читать воду: как и почему она течет, должен знать, что означают ее особые формы: гребешки, петушиные хвосты, языки, продольные волны – и что они говорят о нраве и силе стремнины. Он должен знать, что стремнина, с одной стороны – штука совершенно безопасная, а с другой – такая же смертоносная, как тигровая змея. Он должен чуять, слышать и любить реку, должен знать, что означают ее запахи и звуки. И я все это знал. И меня на Франклине все хорошо знали. Я был так силен телом, что сам себе диву давался. С таким телом я мог делать все что хотел: оно было гибкое, крепкое, упругое, подвижное и все успевало; оно точно знало, когда нужно действовать, чтобы исправить непоправимое, совершив своего рода чудо. Это была классная штука, то тело, и, вспоминая о нем, я всегда чуть-чуть улыбаюсь, даже сейчас, когда тону.

Но я был несчастный лоцман. Хороший перевозчик, дикарь, живая легенда, знаменитость, человек с именем – да, о боже, да. Но лоцман я был несчастный. Потому что теперь я понимаю: мои помыслы, взгляд на вещи и образ мыслей отличались от мыслей и взглядов моих клиентов: они были им совершенно безразличны, как и факты, всякие подробности, названия геологических подпластков, растений и животных, – для них было куда важнее интуитивно чувствовать, что это дерево, эта dacrydium franklinii, совершенно не похожа на ту dacrydium franklinii и что в той же самой линнеевской классификационной системе[34]разночтения встречаются сплошь и рядом. Что высота – не самое главное свойство дерева или нечто такое, что подлежит измерению для более ясного зрительного восприятия. Бедные мои спутники! Они пришли из других миров, и мой мир не открылся им, не впустил их, но не потому, что мне этого не хотелось, а потому, что мой мир мог их здорово напугать, и они знали это лучше меня. И так продолжалось маршрут за маршрутом: иногда все шло гладко, иногда не очень, но чаще совсем плохо – тогда все больше походило на затянувшийся поход гитлерюгенда, с весельем по неведению, а однажды моего напарника, лоцмана по прозвищу Шпиль, прорвало – и он заголосил «Deutschland Über Alles», и мы тогда хохотали до упаду, а клиенты шутку не поняли, и слава богу, да и как они могли ее понять?

Что бы там ни было, какое это теперь имеет значение? Это всего лишь воспоминание, а воспоминания – штука ненадежная. Имя, хорошее или плохое, смывается быстрее, чем торф, скапливающийся в выбоине на дне реки, – через час-другой, подхваченный водоворотом, он полностью вымывается, превращаясь в массу ничего не питающего речного ила.

– Вторую двойную, – говорит Вонючка Хряк, – пятьдесят два бакса в день. А я им – нет, это же насмешка. Он мой друг, сейчас на мели, но он же лоцман и знает реку как никто другой. – Он театрально вздыхает. – Али, я выбил для тебя восемьдесят семь долларов и, честное слово, здорово рисковал, когда заикнулся о прибавке.

Восемьдесят семь долларов в день? Сейчас мне видно, как я стараюсь говорить возмущенно и выглядеть возмущенно. Ведь мы оба понимаем: это возмутительно. Но сейчас мне видно, что́ видит Вонючка Хряк: расклеенного малого, одряхлевшего настолько, что Вонючке Хряку и не снилось, – расклеенного, одряхлевшего малого, которому вынь да положь работу и несколько жалких монет, хотя ему нужно и нечто больше, чем работа. Иной раз мне кажется, что все мои хвори: слабый желудок, трясучка, головные боли, противный запах, исходящий от липкой кожи, – затаились у меня в душе, а не в теле. Да и кто знает, откуда оно берется – нездоровье? Кто? И тот ужасный запах я не мог вытравить ни лекарствами, ни покоем и сном, ни тонизирующими средствами для тела. Мне нужно было какое-нибудь снадобье для души. Но я этого не знал. А Вонючка Хряк знал.

Как я погляжу, Вонючка Хряк неплохо знает Аляжа и понимает: Аляжу отчаянно нужно попасть в район реки Франклин, что это его насущная потребность, которой у Вонючки Хряка нет, что ему нужно вернуться туда и для этого есть только один способ. И пока Аляж сидит, прикидываясь, будто считает что-то в уме, Вонючке Хряку не терпится сказать, что на самом деле ему нужно вдыхать запах реки, слышать ее шум, видеть промозглую мглу, поднимающуюся из долин, пить пригоршнями ее воды чайного цвета. Это настолько очевидно, что Вонючка Хряк, будучи неглупым, вполне способен обратить свои догадки себе на пользу. Он ни словом не обмолвливается о желании Аляжа вернуться на Франклин. Он говорит совсем другое: