Читать книгу "Задержи дыхание и другие рассказы - Ольга Гренец"

работа по дому лежала на матери. Я иногда подметала полы, а Катенька вытирала пыль, но главное, Катеньке следовало сидеть в своём уголке тише воды ниже травы, от меня же требовалось, чтобы я играла на пианино по четыре часа в день и делала уроки. А я мечтала сбежать из дома.

Помню первое утро после того, как мать ушла на фронт. Я проснулась в своей светёлке на чердаке (в доме, построенном отцом, у каждой из нас было своё помещение: у меня – чердак, а Катенька спала в уголке, отделённом перегородкой от комнаты родителей) – и вот июльское солнце заливает всю комнату, и я просыпаюсь с ощущением полной свободы. Потягиваюсь в кровати, скидываю ночную рубашку и принимаюсь любоваться своим телом, ощупывать его. При маме это было невообразимо – она была вездесуща и умела проникать на чердак, заставая меня врасплох. А я уже начинала меняться, исподволь превращаться из ребёнка в девушку, и изменения, происходившие с моим телом, казались мне какой-то невероятной магией – я ничего в них не понимала. По большей части они доставляли мне удовольствие, я гордилось собой – особенно мне льстило, когда знакомые и соседи говорили родителям: «Ваша барышня настоящей красавицей становится, того и гляди по ней все парни будут сохнуть». Мать обычно давала мне подзатыльники и уводила подальше от таких речей. «Нечего слушать всякие глупости, – говорила она, – будешь усидчиво заниматься, тогда и выйдет толк». Но если её не было поблизости, я тут же пыталась поймать своё отражение, понять, что видят во мне окружающие.

Внизу папа и Катя хозяйничают. Катя с растрёпанными волосами, в сарафане с перепутанными лямками, натянутом вкривь и вкось, стоит возле керосинки и ждёт, пока закипит вода, а папа сидит над помойным ведром и чистит картошку. С молодой картошки он срезает толстенный слой кожуры! «Не так, не так!» – кричу я и вырываю у него нож. «А как?» – спрашивает он. Тоненькую кожуру надо было соскабливать ножиком, но это трудная, кропотливая работа, которую никто из нас не умеет делать. Мать всегда тряслась за мои руки и не подпускала к кухонным ножам. В результате мы варим кое-как почищенную картошку, а пока она варится, я заплетаю Катеньке косички и пробую вызнать у папы, когда он пойдёт на работу. Обычно летом, когда школа и детсад закрыты, папа продолжал работать, а мама брала отпуск в больнице либо отдавала нас на полдня соседке. И вот я надеюсь, что папа уйдёт, а мы с Катей сможем весь день прохлаждаться в саду, играть с куклами или сходить проведать подружек на соседней улице.

Близких друзей среди местных жителей он не завёл; вообще, от людей старался держаться в стороне, и по праздникам и выходным, когда все собирались вместе и устраивали гуляния, он возился в доме или в огороде: чинил что-то, пропалывал. Мать тоже была не очень общительной – даже в раннем детстве, не понимая в чём дело, я физически ощущала страх родителей, видела, что они боятся всего на свете и что окружающие в свою очередь относятся к ним с недоверием. Но с ближайшими нашими соседками мать пыталась приятельствовать, помогала при случае, мазала зелёнкой ушибы детей, а иногда и сама обращалась за помощью.

Когда мама ушла на фронт, мамины подруги, видя папину растерянность, предлагали взять нас к себе, снять с него лишнюю обузу. Они приходили по вечерам, смотрели на таз с грязной посудой, на неметёный пол, качали головами и сетовали: мол, одинокому мужчине дети – обуза, а в отсутствие матери девочки должны находиться под строгим присмотром, чтобы, не дай бог, не разбаловались, не стали белоручками, не отучились делать обычную «женскую работу». Предлагали они это из лучших побуждений, но сами слова «женская работа» сделались для меня в те дни очередным откровением, они пугали и настораживали. От родителей я такого не слышала. Единственное, что требовала от меня мать, это ежедневные занятия музыкой, поэтому от маминых приятельниц я убегала в родительскую комнату, где стояло пианино, и садилась играть этюды. Так я пыталась отстраниться от всего того непонятного и неприятного, что навалилось на меня в те дни.

# # #

Во время войны хотели в эвакуацию, но боялись ехать через Днепр – реку постоянно бомбили, она простреливалась. Красная армия отступала, спасалась бегством. Мать вернулась с фронта, и когда совсем уже решили уехать, я пошла в магазин за хлебом, а магазин закрыт, и на стене приказ Верховного Германского правительства: всех коммунистов, офицеров, евреев – сдать. Немцы вошли в город! А накануне говорили, что они ещё в Житомире. Врали!

# # #

Возвращение матери домой – и мы четверо, вместе, на пороге чего-то нового.

# # #

Я вспоминаю отца, каким он был за несколько дней до оккупации – в дни, когда решалось, что важнее, семья или страна. Эти дни бросили тень на всех нас и сломали отцу жизнь. Мне, десятилетней, передалось ощущение трагизма момента, но он же подарил и запретную радость: мы все вместе! – хотя немцы вот-вот должны нас захватить. Не решившись уехать в эвакуацию, родители сохранили семью, детей.

Все остались живы, но в сталинской системе пребывание на оккупированной территории считалось предательством.

Позже я мысленно много раз возвращалась к тем дням, и именно через них мне открылась бесчеловечность сталинизма со стороны, которую не разглядел даже ненавидевший Сталина отец. Чтобы народ без рассуждений подчинялся его воле, диктатор должен был разлучать людей, сеять страх, парализовать рассудок. Крупицы необходимого знания содержались в скупых прикосновениях отца и матери, чувственная радость вселяла надежду – в память об этих моментах неожиданной близости с родителями я потом, несмотря на все тяготы, стремилась поделиться теплом с детьми, внуками, учениками.

# # #

Во время оккупации, немцы убили двух моих подружек, Зину и Веру. Их отец был русский, и поначалу девочек не тронули. Но потом взяли мать-еврейку, а девочки закричали: «Мамочка, мы с тобой!» Разлучиться с матерью им казалось страшнее, чем вместе идти на верную смерть.

# # #

Отец на немцев работать не стал. Бросил работу, купил лошадь и стал извозчиком. А немцы всех мужчин пересчитывали и знали кто где. К нему тоже приходили интересоваться, почему не идёт. И он сказал что-то вроде «Я пока пережду», но могли бы избить или убить.

# # #

Вскоре после окончания войны отца арестовали свои.

# # #

Детям, отнятым у родителей, не на кого равняться, кроме как на самих себя. Я ничем в этом смысле не отличаюсь от своих сверстников. Я уехала в Ленинград сразу после войны, когда мне исполнилось четырнадцать лет, родители снова появились в моей жизни, когда я была замужней женщиной. Но и в детстве семья казалась мне безжизненной скорлупой, из которой вылупился птенец; близкие люди не смогли стать мне друзьями, передать семейные истории, поделиться необходимым знанием, помочь вырасти личностью. Родителям было не до того. К моменту моего рождения они оба настолько боялись творившегося вокруг, что единственной их задачей было выжить. Впрочем, возможно, я не права, кто знает, быть может, до войны они верили, что буря пройдёт, наступят светлые дни, когда они восполнят всё, что недодали, и пережидали.

Сейчас не укладывается в голове, но только много позже, когда я сама готовилась стать матерью, я узнала от своей, что по образованию отец был физиком, окончил Московский университет и, видимо, понимал, что творится в стране. В разгар репрессий он по причинам, которые я так и не выяснила, побоялся оставаться в Ленинграде, из комнатушки в коммунальной квартире, где жил после женитьбы, уехал в украинскую глубинку и построил там дом. Мама взяла меня, попрощалась с соседями и отправилась вслед за отцом. А вскоре родилась Катенька. Я помню, у меня было ощущение, что они чего-то ждали (ареста?), каждый день читали газеты, слушали радио, писали письма родным. Я ходила в местную школу, а по вечерам занималась музыкой – папа привёз из Киева пианино. Это пианино