Читать книгу "Внучка берендеева. Третий лишний - Карина Демина"

…беленькая, худенькая, малохольная. Мечется по хате, спешит угодить хозяйке. Глядит на ту глазами круглыми, с восторгом немым, который мне не понять.

Неужто не ведает, что с сестрицею приключилось?

Ох, ведает… и простила, стало быть?

А сама-то не боится, что подрастет и ее к Хозяину спровадят?

— Она росла… своих деток у меня не было, хотя и сваталися мужики. Смех один. Боялись, а все одно лезли, лезли… я всех завернула. Поначалу все по Надеже тосковала, а после глянула и подумала, а оно мне надобно? Мужние жены колотятся, хозяйствие тянут, мужа обихаживают, а оне, мужики, ходят, что петухи, довольные… нет уж. Я сама по себе… вот и привязалась к Агнии… так ее звали. Да и как не привязаться. Робкое дитятко, славное. Все за ради меня сделать готова. Я так думала… жили мы, не тужили… я ее учила помаленьку, чего сама ведаю. Она ж и при доме, и при огороде была… и только как подросла, стала выспрашивать, отчего мы девок в болоте топим. Нет, она знала уже про договор, про Хозяина вод, про… у нас о том говорить не любили, но поди ж ты, вытянула из детворы. И давай выспрашивать, как оно и что, правда ль и ее отправят в невесты. Я-то убеждать стала, что не позволю. Что я договор блюду, а стало быть, власть на том имею… и как-то один разговор, другой… сама не ведаю, как рассказала ей про книгу заветную. И показала ее… пообещала, что как станет срок, то она эту книгу в руки получит, а с нею и силу мою…

Пересвята замолчала.

Она глядела в заклятое зеркало, и я с нею… белая девочка, худенькая… махонькая, что ромашка… дунь на такую — и унесет, закружит былиночкой. Да только глаза у оной ромашки блеснули нехорошо. Вот потянула к книге ручонки, коснулась серой обложки.

И отпустила.

Потупилась.

Заговорила чего-то, а чего — не слышу…

— Просить меня стала, чтоб, значит, я ее тому языку, на котором книга писана, научила… а я что? Мне сие только в радость. Она учится и матушкой меня величает, все кланяется, приговаривает, до чего я разумна и хорошо объясняю… мне б задуматься, да… гордыня, Зослава… у всех нас есть свой грех. У кого — жадность, у кого — гневливость… у меня вот гордыня. Возомнилось мне, что сделаю из Агнии чародейку и что с нею вдвоем мы сумеем из села сотворить город, а с того города и цельная земля пойдет… и будем мы ею править, не староста, не князья, но чародейки силы неуемной…

Серая книга манила девушку.

Звала.

И сама норовила раскрыться на нужной странице, и что с того, что девица пока лишь по слогам читать умела, а сотворить того, описанного, и вовсе не могла…

— Нет, я, конечно, не была так глупа, чтоб с ходу и во всем ей поверить. Клятву с нее взяла. Что будет послушна моему слову во всем. Она и дала. И тем я успокоилась… училась Агния легко… это я теперь разумею. Тогда ж видела, что старается изо всех сил, но ничегошеньки у нее не выходит…

Склонились над книгой две головы. Светлая и темная.

Вот водит Агния пальчиком по древним символам, повторяет, а Пересвята, матушка Пересвята, строгая и некрасивая, пусть и в убранстве дорогом, хмурится.

Поправляет.

— Закончилось все одного дня… я ушла на болота за ордынь-травой.

— А тут…

— И она водится, хитрая, заклятая… не везде растет, но на пустоши старой, где некогда магика убили. Сила его в землицу ушла, вот и проснулась в той землицы семя ордынь-травы, проросло белесыми стрелками…

Я кивнула.

Про травку эту лишь слышала, а встречать вовсе не доводилось. В книге вот еще картинка была, и вправду белесая, не стебельки — иглы будто бы, только длиннючие.

Хрупка она.

Нежна.

Чуть придавишь — и разлетится на осколки, которые мигом силу утратят. Собирают ордынь-траву при полной луне да по первой росе, когда становятся стебли мягонькими. Укладывают в пух да в дом несут, где не сушат, не трут, но заливают траву крепким вином. А уж заливши, в землю закапывают. И там стоит бутыль четыре седмицы.

Бабка сказывала, что такое вино силою немалой набирается. И пары капель хватит, чтоб от сердечной хвори избавить, старику силы вернуть, больному — здоровье… нет, крепка ордынь-трава, да только растет мало где.

И не всякому в руки дается.

— Отправилась я за ней, — меж тем продолжила рассказ Пересвята, — Агнию ж на хозяйстве оставила. Дом блюсти, и ежель кто с хворобой какой явится… спокойно уходила… кто ж знал…

Она отерла лицо.

— Дошла я до пустоши, когда содрогнулись болота. Ветер поднялся лютый. И я поняла, что беда случилася… домой бегла бегом. А тропа, которая прежде крепка была, норовила под ногами провалиться. Я крепила ее, обманную, силой своею… и боялась, что не успею. Успела. Гляди.

Вновь провела она над лужей квасу.

Глянула я и обомлела.

Вот деревня стоит.

Без тына, без оградки малое. Отвыкли они огораживаться, не чуяли беды. Оттого и ветра порыв пролетел по узкое улочке, разметал сор, распугал ленивых кур.

…а следом потекла вода.

Мутная, зеленоватая… она поднималась неспешно, будто знала, что некуда им деваться, людям, по воле своей пришедшим. Она подходила под самые стены домов, и хозяева их выглядывали, чтоб своими глазами увидеть: и вправду топит.

Они не боялись.

Они были уверены, что отныне и вовек все будет прежним порядком. И потому стояли да глядели на воду, чухали бороды.

Переговаривалися.

А давешний староста поспешал к дому ведуньи. «Поспеши, матушка, помоги». Только зря стучал он в ворота. Те тоже затопило… и хуже, что вода не думала останавливаться. Выше и выше.

К окнам.

И над окнами.

Несла щепу и мелкий сор… и кто-то плакать стал, кто-то кричал… а в той воде зазмеились зеленые худые тени.

Кикиморы.

Они, получивши волю, кинулися к селению, от которого сытно пахло человечиной. И облепили стены, и взобралися на крыши. Налетели стаею плакуши, заголосили, души выматывая. Тяжкими бревнами приплыли топленики, страшенные, как смертный грех.

Глядеть на это было жутко.

Но я глядела.

Не смела отвести взгляда.

— Я пришла, когда деревня уже почти… я стала звать… Надежа учил, и я стала звать… я готова была на все, лишь бы остановить… не скажу, что не думала сбежать. Думала. У меня получилось бы уйти, но… он не отзывался на мое слово. Сначала. А после…

…Хозяин вод выплыл огроменною корягой, кривою и скособоченной, растопырившей гнилые коренья. И с той коряги на меня пахнуло гнилью. Зашевелилась она, распрямилася. И встал… нет, не человек, человечьего в нем было на медяшку.

Две руки корявые и длинные, с плеч могутных свисают до самое земли. Пальцы горстью сложены, шевелятся, и меж ними белесое мелькает, будто черви копошатся.