Читать книгу "Пэчворк. После прочтения сжечь - Инга Кузнецова"

– Какое у него было лицо?

– Когда?

– Да боже мой! Когда он просил об этом!

– А что ты хочешь услышать? Напряженное лицо. Ты знаешь такое его выражение.

– А, да ничего я уже не знаю! Д., милый, что же делать?

– Быть.

– Как?

– Не как – этого я пока не знаю, – а – где. Здесь.

(молчанье)

Десятиминутное молчанье.

Уровень 31

(инерция)

– У меня есть виски.

Я сдаюсь. Внутри меня – музыка, и она говорит о пределах.

(возможности)

Я знаю, что я (каждый? и ты, Д.) – человек с ограниченными возможностями. Что я (и ты) – человек с неограниченными невозможностями.

Что я (и ты) – возможность для ограниченного числа лиц. Что я (так же, как и ты) не бесчеловечна и не безгранична.

Это все иначе: может быть, на самом деле я (ты? он?) и есть ГРАНИЦА – между человеческим и невозможным.

И вот это как раз сложно вынести. Но тут ничего не поделаешь. Потому что это удел. У дел ты или не у дел – а это твой удел.

(перещелк)

Жить, зная, что все уже пропало. Жить. Остро прекрасно.

(скидка)

Скидки есть (на столе какая-то рекламная бумажка), и счастье, возможно, есть (покоя как раз нет и воли нет). Я тоже, видимо, есть (когито и все дела). Даже так называемая «любовь» не исчезает вполне – она самовоспроизводится, она превращается, перетекает, плавится, булькает, кристаллизуется и воспаряет.

Смотри: моя «любовь» лежит на всех объектах. Тонким слоем, как радужный налет. Химия, конечно – все верно.

Я – еще под вопросом. Но не она.

Смотри не вглубь – что ты там не видел? Смотри на поверхности.

(пока не)

Все это я думаю, пока еще не сделала первый глоток. Я смотрю, как Д. достает широкогорлые (гордые) бокалы, живописную бутылку с остатками виски. Это очень замедленно. Дежурный артхаус. Но атмосферный такой. Мне уже тепло.

(между швов)

И что же будет с женским персонажем, давно отказавшимся от еды и разучившимся пить алкоголь, когда он, в рачкообразном чехле кланового пледа, выплаканный и тихий, сделает глоток очень выдержанного шотландского виски? В тот же миг он увидит всадника, наклонно скачущего по деревянному мосту под косым дождем, с седельной сумкой из вывороченной кожи, а в сумке будет болтаться горсть грецких орехов и размокшего чернослива, в где-то в углах, между швов, застрянут крупные бисерины морской соли вперемешку с песком. И запахнет торфом, и вдалеке увидится дым. И начнется апрель, и потянет талым снегом, водой холмов, а за мостом, в замшелом замке, конечно, будет бродить девушка (это я?) в дремуче-зеленом средневековом платье со шнуровкой. И всадник в доспехах хотел бы к ней, но ему нужно доставить желтую бумагу, свернутую трубкой и покоящуюся за его влажной рубахой из грубого полотна. И он скачет – косо, как падают струи дождя. А дальше? А дальше…

(невинность)

А дальше только абелярство нежности, только безмятежность поцелуев в сон, покрывающих лицо без черт, вытертое мокрым полотенцем, устраивание ребяческого кулька, подтыкание пледа, сидение на полу рядом, держание за руку, горячий шепот, сон.

Уровень 32

(оранжерея)

Проснувшись с вопросами «где я?» и «кто я?» на пересохших губах, я обнаруживаю себя в в позе эмбриона на узкой половине неразобранного дивана, застеленного детской простыней (по ней бегут стилизованные звери средней полосы). Моя ладонь забинтована. В комнате, кроме меня, никого. За окном идет дождь, но здесь пасмурно не только поэтому. Эта комната – настоящая оранжерея, большую часть ее пространства занимает зелень, тактично борющаяся за свет.

У окна (подоконник полностью заставлен цветочными горшками) тянутся к потолку чугунные прутья стоек, увитые побегами, которые лихо стремятся из кашпо, плотно сидящих в специальных стоечных кольцах. На паркетном полу, в этих деревянных волнах, тут и там, под окном и под креслом плывут пиро́ги сухих листьев.

Это природное барокко Бруно Шульца, он бы меня понял, – но только в карманном, комнатном, формате. Я не понимаю, почему я здесь, но я не могу и не хочу встать. На вешалке, цепляющейся металлической птичьей головой за полку с сувенирными фигурками, подрагивает моя лиловая блузка. А за окном дождь – надежды на то, что он скоро прекратится, нет никакой.

Я не знаю, куда мне нужно идти. Куда ехать. Я лежу и слушаю прибой шоссе. И мне так необыкновенно, что я сразу понимаю: я внутри какого-то совершенного и ничего больше не требующего молчанья, и стараюсь навсегда запомнить это состояние. Потому что знаю, что – в такой чистоте – его, возможно, больше и не будет. Такого периода больше не будет. Я сворачиваюсь под одеялом, как кончик хамелеоньего хвоста или как ус вьющегося растенья.

Да, я становлюсь растеньем. Я снова сплю и впитываю дождь.

(реализм)

Сумерки, раннее утро или ранний вечер. Я заперта в однокомнатной квартире. В кухне на столе, застеленном клеенкой, – пакет с апельсиновым соком, чашка с облупленным краем, зеленое яблоко, банка растворимого кофе, торопливая записка: «Я уехал в участок. На работу не пойду. Мой телефон …, на всякий случай, если у тебя не сохранился. Запасные ключи в комоде, но я хотел бы, чтобы ты меня дождалась». Значит, вечер.

Я выпиваю немного сока.

На стуле махровый халат и полотенце. Они отельно-белые. Добавив к этим благам дежурную зубную щетку, валяющуюся в моей косметичке, я отправляюсь в ванную. Эмаль дна отливает синевой – граница с белым резка, она где-то на уровне моих щиколоток. Так бывает, когда мужчины живут одни и носят только олдскульные джинсы. И стирают их сами.

(слежка)

А потом я опять сплю – прямо в халате. Мокрые волосы охлаждают сны, это двунаправленная фраза. И прохладные сны прекрасны.

Мне снится, будто у меня десятилетний сын и мы выходим с ним на прогулку, в моей летней сумке – красный блокнот; косметичка с носовым платком и гелем для убийства микробов – на тот случай, если мы будем что-то есть на улице («мама, а куда деваются их трупы? остаются на руках?»); еще – комок разноцветного палантина, служащего скатертью или импровизированной столешницей для слишком щербатых скамеек, и непедагогичные настольные игры мелкого формата (карты и что-то еще).

В этом сне, я, как и в жизни, действую в двух лицах – как я-1 и я-2, как актриса-персонаж и как режиссер, которого «несет», и он уже не управляет общим процессом (его лица как раз не видно, зато все видится его глазами и даже в ритме его дыхания). Как персонаж я похожа на немного растерянную маму, гуляющую с сыном в парке (все так и есть), и конечно, не знаю, что за нами следят. Как режиссер я знаю о слежке, но лишена чувства реальности и тормозов, и мне одинаково кажутся подозрительными: бабулька с коляской; подросток, проносящийся мимо на велосипеде; ворона, чуть не заглядывающая за плечо меня-персонажа; голуби, снующие рядом; муравей, бегущий по загорелой худой руке, которая держит – с раздувающимися на ветру «рубашками» – карты-карточки с изображениями опрокинутой восьмерки, сердца, ножа, веревки, мыла, блистера таблеток. Я-режиссер подает мне-персонажу знаки: не доставай блокнот, ничего не записывай! Я-персонаж не реагирует: слишком увлекается карточной игрой и забывает, что это кино.