Читать книгу "Ларк-Райз - Флора Джейн Томпсон"

потому что состарившемуся и утратившему подвижность суставов садовнику было тяжело заниматься их обрезкой. Лора провела там много счастливых часов, якобы собирая ягоды на варенье, но в действительности большую часть времени читая или мечтая. Один из уголков сада с нависшими над ним ветвями терносливы, окруженный кустами и цветами, девочка называла своим «зеленым кабинетом».

Лорин дед был высокий старик с белоснежными волосами и бородой и самыми голубыми глазами, какие только можно вообразить. В то время ему, должно быть, было уже далеко за семьдесят, потому что мама Лоры была его младшим, поздним ребенком. Одним из выдающихся достоинств Эммы в глазах ее собственных детей было то, что она родилась уже тетей и, едва научившись говорить, настояла на том, чтобы две ее племянницы, бывшие старше ее, называли ее «тетушкой Эммой».

До ухода на покой дедушка занимался старинным сельским ремеслом торговца яйцами, он разъезжал по сельской местности на повозке, запряженной маленькой лошадкой, скупал яйца на фермах и в коттеджах и продавал их на рынках или перепродавал лавочникам. Сзади к стене круглого дома примыкала небольшая конюшня, в которой обитал пони Доббин. Дети обожали валяться в яслях и лазить среди стропил. Смерть Доббина, происшедшая от старости, положила конец торговле яйцами, поскольку у деда не имелось сбережений, на которые можно было купить другую лошадь. Какие там сбережения! Более того, тогда дед и сам страдал тем же недугом, что и Доббин; посему он решил, пока может, работать у себя в саду и ежедневно совершать прогулку до «крайнего дома», а от «крайнего дома» до церкви и домой.

В церкви он не только посещал все службы, и воскресные, и будние, но ходил туда и в отсутствие службы, чтобы помолиться и поразмышлять в одиночестве, ибо был глубоко религиозным человеком. Одно время дедушка являлся методистским мирским пастором и по воскресеньям покрывал пешком по многу миль, когда наступала его очередь проводить службу в молитвенном доме в одной из деревень. В старости он вернулся в англиканскую церковь, но не из-за перемены мировоззрения, поскольку вопросы вероисповедания его не волновали (его ноги слишком прочно стояли на Камне, служащем основанием всем церквям), а потому, что приходский храм располагался поблизости, что давало деду возможность посещать службы, всегда был открыт для личной молитвы и тамошняя музыка, при всей своей убогости, была единственной, доступной ему.

Некоторые члены его прежней паствы из молитвенных домов еще помнили то, что считали его вдохновенной проповедью «Слова».

– Тебе, внучке такого деда, следует лучше себя вести, – заявила однажды Лоре какая-то методистка, увидев, как та пролезла сквозь прореху в живой изгороди, порвав новый передник. Но Лора была недостаточно взрослой, чтобы оценить дедушку, потому что он умер, когда ей было десять лет, а его нежная забота о Лориной матери, самой младшей и самой любимой дочери, служила причиной множества нотаций и упреков в адрес внучки. Если бы он увидел порванный передник, девочка, безусловно, наслушалась бы и того, и другого. Однако Лоре хватало проницательности, чтобы понимать, что при всем этом дед куда лучше большинства людей.

Как уже упоминалось, одно время дедушка играл на скрипке в одном из последних церковных ансамблей в округе. Он играл и на вечерах, устраивавшихся дома и у соседей, а в молодости, до того как обратился к церкви, – на свадьбах, пирушках и ярмарках. Однажды Лора, случайно вспомнив об этом, сказала матери:

– Почему дедушка теперь никогда не играет на скрипке! Что он с ней сделал?

– О, – будничным тоном ответила мать. – У него больше нет скрипки. Он продал ее, когда бабушка заболела и у них стало туго с деньгами. Это была хорошая скрипка, отец получил за нее пять фунтов.

Она говорила так, будто продать скрипку – это все равно что при необходимости продать половину свиньи или лишний мешок картофеля; но Лора, хотя и была совсем маленькая, относилась к этому иначе. Сама она была начисто лишена музыкальности, однако у нее хватало воображения, чтобы понять, что для музыканта его инструмент, должно быть, самое ценное достояние. Поэтому однажды, оставшись наедине с дедушкой, девочка спросила:

– Ты разве не скучал по своей скрипке, дедуля?

Старик бросил на нее быстрый испытующий взгляд, после чего печально улыбнулся.

– Конечно, скучал, малышка, больше, чем по любой вещи, с которой мне когда-либо приходилось расставаться, а таких было немало. Я до сих пор по ней скучаю и всегда буду скучать. Но деньги пошли на благое дело, к тому же мы не можем иметь в этом мире все, что захотим. Это не принесло бы нам пользы.

Однако Лора не согласилась. Она подумала, что его драгоценная старая скрипка приносила бы пользу. А причиной всех бед ей казались эти проклятые деньги, вернее, их отсутствие.

Скрипка была не единственной вещью, от которой пришлось отказаться деду. Уйдя на покой, он бросил курить: пожилой чете пришлось жить на свои крошечные сбережения и небольшое содержание, которое выделял его брат, преуспевающий торговец углем. Возможно, острее всего дед переживал необходимость прекратить благотворительную деятельность, ибо любил помогать другим.

Одним из самых ранних воспоминаний Лоры были визиты деда, входившего в калитку и шагавшего по саду «крайнего дома» в старомодном облегающем черном пальто и котелке; у него была красиво подстриженная лощеная бородка, а под мышкой – огромный кабачок. Он наведывался каждое утро и редко являлся с пустыми руками. Всегда что-нибудь да принесет: то маленькую корзиночку ранней малины или уже лущенного гороха, плотный букетик турецкой гвоздики и портулака или кем-то ему подаренного крольчонка. Дед заходил внутрь, и если в доме была сломана какая-нибудь вещь, он ее чинил или же доставал из кармана чулок, садился и вязал, и в продолжение всей работы задушевно и ласково беседовал с дочерью, называя ее «Эмми». Иногда она, поверяя ему свои несчастья, принималась плакать, и тогда дедушка вставал, гладил ее по волосам, вытирал ей глаза и говорил:

– Так-то лучше! Так-то лучше! А теперь будь хорошей, мужественной девочкой! И помни, дорогая, над нами есть Тот, Кто знает, что для нас лучше всего, пусть даже сами мы этого еще не видим.

К середине восьмидесятых ежедневные посещения прекратились, поскольку хронический ревматизм, с которым боролся дед, взял над ним верх. Сначала стало слишком далеко ходить до церкви; потом до «крайнего дома»; потом до его собственного сада на другой стороне дороги, и наконец мир его сузился до постели, в которой он лежал. Это было отнюдь не то роскошное ложе с балдахином и шелково-атласным лоскутным одеялом насыщенных алых, коричневых