Читать книгу "Уроки истории - Ариэль Дюрант"

Глава 11. Об истории и войне

Война — одна из исторических констант, которую ни в коей мере не поколебало ни развитие цивилизации, ни пришествие демократии. Из 3421 года документированной истории лишь 268 лет не знали войн. Мы уже рассматривали войну с точки зрения высшей формы соревнования и естественного отбора. «Pоlemos pater panthon», — говорит Гераклит, то есть «война [или соревнование] — отец всего»[141], источник всех потенциальных идей, изобретений, институций и форм государственности. Мир — лишь шаткое равновесие, поддерживаемое признанием чужой силы или равенством противников.

Причины войны те же, что и причины соревнования между людьми: стяжательство, воинственность и гордыня; желание обеспечить себя пропитанием, территорией, материальными благами, топливом и обрести власть. Наши государства впитали все наши инстинкты, но проигнорировали наши ограничения. Ведь человек зачастую признает над собой власть морали или закона: вместо агрессивного сопротивления он соглашается сесть за стол переговоров, так как государство гарантирует ему защиту (жизни, собственности и иных прав). Государству же как таковому никакие ограничения не присущи: либо оно достаточно сильно, чтобы противостоять любому внешнему вмешательству в проявление его воли, либо же не существует некоего сверхгосударства, готового гарантировать защиту базовых прав гражданина, а этика или международное право попросту не обладают достаточным влиянием.

Человеческая гордость делает соперничество людей более ожесточенным и непримиримым, гордость государств выражается в национализме, повышающем накал дипломатических и военных баталий. Едва освободившись от владычества папы римского, практически все европейские страны разожгли костер национальной гордости, дабы поддержать свои армию и флот. Теперь, чуть только на горизонте маячил конфликт с той или иной страной, как тут же в костер подбрасывались поленья, доводящие ненависть до точки кипения, звучали соответствующие лозунги, призывы и обвинения (при этом, однако, подчеркивалась горячая любовь к миру).

Впрочем, предрасположенность человека с боязнью относиться ко всему чужому и новому (и, соответственно, иностранному) играла свою роль только в самых простых конфликтах. В Европе между религиозными войнами XVI в. и войнами Великой французской революции к ней редко прибегали. Людям дозволялось признавать достижения и цивилизацию государства-противника. К примеру, англичане спокойно путешествовали по Франции, пока та воевала с Англией, а французы и Фридрих Великий продолжали восхищаться друг другом, сражаясь друг против друга в Семилетней войне. В XVII и XVIII столетиях война была скорее соревнованием аристократов, а не народов. Лишь в XX в. развитие технологий, коммуникаций, логистики, оружейного дела и способов идеологической обработки масс превратило войну во всеобщее сражение, в котором насилию подвергались как военные силы, так и мирное население, а победа достигалась путем наибольшего уничтожения чужого имущества и человеческих жизней. В наше время один-единственный военный конфликт может стереть с лица земли плоды многовекового кропотливого труда градостроителей, архитекторов, художников, простых людей, да и саму цивилизацию. В качестве оправдательно-утешительного приза война предлагает развитие науки и промышленности, чьи смертоносные изобретения, если о них не позабудут во всеобщей разрухе и варварстве, обещают приумножить материальные блага в мирное время.

Во все времена полководцы и правители (за редкими исключениями вроде Ашоки и Августа) с улыбкой воспринимали философов, боязливо сторонящихся войны. Сражение с точки зрения военной интерпретации истории — абсолютно естественный и необходимый третейский судья, имеющий решающее слово в любом споре; не принимают этого лишь простаки и трусы. Что же, если не победа Карла Мартелла при Пуатье[142], избавило Францию и Испанию от участи стать мусульманскими? Что сталось бы с нашим классическим наследием[143], если бы русские воины не встали на пути татаро-монгольского нашествия? Полководцы, тихо-мирно умирающие в своих постелях, вызывают у нас усмешку (люди вообще часто склонны забывать, что живой генерал гораздо ценнее мертвого), но, когда они одерживают верх над Гитлером или Чингисханом, мы устанавливаем им памятники. Невероятно жалко (скажет нам генерал), что на войне погибает так много молодых людей, но ведь в автомобильных авариях их погибает еще больше! В то же время множество юношей либо предаются бесчинствам вследствие отсутствия дисциплины, либо чахнут из-за невозможности выплеснуть энергию; необходимо дать выход их воинственности, жажде приключений, помочь им преодолеть усталость от постылой рутины. Ведь каждый смертен, так почему бы не положить жизнь в сражении за родину под анестезией упоения битвой и славой? Даже философ, если только он знаком с историей, подтвердит, что длительный мир способен фатально ослабить военную силу и сноровку народа. При нынешней неэффективности международного права и царящих настроениях каждая страна должна быть готова в любой момент защитить себя от нападения; в случае же, когда речь идет о выживании, она должна иметь возможность использовать для достижения этих целей любые средства, которые сочтет необходимыми. Когда решается вопрос самосохранения, десять заповедей умолкают.

Совершенно ясно (продолжает тот же генерал), что в наши дни на плечи Соединенных Штатов возлагается бремя, которое прежде несла Британская империя, а именно защита западной цивилизации от внешних угроз. Коммунистические страны, вооруженные прежним уровнем рождаемости[144] и оснащенные новым оружием, неоднократно заявляли о своей решимости разрушить экономику и независимость некоммунистических государств. Молодые страны, стремившиеся включиться в промышленную революцию и жаждущие ее преимуществ в виде экономических благ и военной мощи, были весьма впечатлены индустриализацией, проведенной в России. Конечно, капитализм в итоге может оказаться продуктивнее, но он уж точно уступает по темпам развития. Поэтому молодые руководители этих стран вполне могут пасть жертвой коммунистической пропаганды, затем коммунисты развернут в этих странах свою агентурную сеть, а потом и вовсе устроят государственный переворот. Если не предотвратить этот процесс, то уже совсем скоро практически вся Азия, Африка и Южная Америка встанут под коммунистические знамена, в результате чего Австралия, Новая Зеландия, Северная Америка и Западная Европа окажутся в плотном кольце враждебных государств. Только представьте, какое влияние подобные события окажут на Японию, Филиппины и Индию! А на и без того довольно влиятельную итальянскую коммунистическую партию? А после победы коммунизма в Италии вообразите, что будет во Франции? Великобритания, Скандинавия, Нидерланды и ФРГ[145] окажутся крошечными капиталистическими островками в бушующем коммунистическом океане. Неужели теперь, когда Северная Америка достигла вершин могущества, она должна безропотно принять такую участь, бесславно ожидая у своих границ, пока враждебные государства не окружат ее? Как можно допустить, чтобы эти страны контролировали доступ к ресурсам и рынкам, вынуждая (как всегда бывает, когда один народ захватывает другой) по своему образцу установить государственную диктатуру над каждым некогда свободным действием? Должны ли лидеры сегодняшней Америки решать серьезные проблемы, опираясь лишь на нынешнее ленивое поколение, предпочитающее, подобно эпикурейцам, наслаждаться жизнью[146], или все же попытаются подумать о том, каких действий ожидали бы от них поколения грядущие? Разве не было бы умнее и расчетливее сразу оказать сопротивление? Прийти с войной к врагу, чтобы сражаться на его земле; пожертвовать, если придется, сотней тысяч американских солдат и, может, еще с миллионом гражданского населения ради свободы и безопасности в самой Америке? Разве подобная дальновидность не следует из множества полученных нами уроков истории?