Читать книгу "Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк"

— Это было позже, — раздраженно отвечает Лев. — Первые донесения были вполне ясными. Те, из Специи…

— Из Массы и Каррары, ваше святейшество. Помнится, в тех донесениях упоминалось о телеге с сеном, чудесным образом плывшей над землей, будучи подвешенной на единственной золотой нити, которая шла от лодыжки ангела в нежном возрасте. На телеге было от одного до двух десятков бродяг. На ней же, как сообщалось, был и сам зверь. Помню, я тогда подумал, что это измышлено задним числом. В то время… — Здесь он прерывается, потому что Папа испепеляет его взглядом. — Это все посланники, ваше святейшество, — продолжает он более смиренно, снова становясь держащимся в тени бухгалтером, покорной мишенью для остроумия своего хозяина. — Вич. Фария. У меня есть люди в обоих лагерях, и они знают не больше нашего. Что до портингальцев, то из Индий прибыл их корабль под названием «Ажуда» и пополнил запасы в устье Тежу более чем два месяца тому назад. С тех пор о нем ничего не слышно.

— А Вич?

— Маленький фарс, тот, что он разыграл для вас в Остии, был, кажется, единственным актом испанской комедии. Местные рыбаки высказались единодушно: тот корабль оставался на плаву только потому, что ему недоставало порядочности затонуть. Дара от испанцев не будет, и нет никакой уверенности, что он последует от портингальцев. Вы сами предложили им это состязание, ваше святейшество. И вы увязали его с вопросом о булле…

— Дорогой Гиберти, не напрягайся, — беззаботно перебивает его Лев. — Булла будет опубликована завтра, и я буду вручать ее лично, запечатанную sub plumbo[62]с головами Петра и Павла и подписанную Leo Episcopus Ecclesiae Catolicae[63]самым лучшим моим ломбардским почерком, на пергаменте толщиной с доску. Как и было обещано. А Зверь будет здесь, чтобы внести свой вклад отпечатком копыта. Ну как, это тебя утешает?

При внимательном взгляде на своего секретаря Лев совершенно ясно понимает, что нет, не утешает. Гиберти озабочен больше, чем он рассчитывал. Ему хочется сказать, что нет никакой разницы, получат они свою буллу или не получат. Они прочертят свою фантастическую границу, проведут линию фронта по диаметру земного шара и поплывут на восток и на запад, чтобы убивать друг друга на другом конце света. Может быть, следующим делом они разрежут мир по экватору, отделив север от юга. Может, перевернут две половинки и соединят их полюсами, чтобы получились песочные часы. В любом случае, они между собой в союзе — об этом ему в особенности хотелось поведать Гиберти. Но булла — это его слово; Praecelsae devotionis et indefessum feirorem, integrae fidei puritatem, ingenuique in Sanctam Apostilicam observantiam…[64]Садолето представил ему ее в канцелярии для проверки с видом певца, который преобразовал режущую уши, путаную, сложную музыкальную пьесу в ясную, гармоничную, легкую для исполнения, а теперь снисходит до того, что возвращает ее композитору, развязав все его узлы и разрешив загадки: получилось нечто явно более прекрасное, но все же запятнанное усилиями по его улучшению. Да, Садолето тоже хотел кое-что высказать. Утонченная ткань компромиссов и полуправды изначально являлась их творением, не его. Он был всего лишь тем местом, где это творение после стольких разногласий сложилось воедино. Его слово было словом Папы, а Папа был слугой слуг Божьих. Служили ли Вич и Фария Господу?

— Не напрягайся, — невнятно повторяет он, поворачиваясь к окну.

Слой воды, покрывающий нижний двор Бельведера, растет с чудесной быстротой: лужица, лужа, озеро… Теперь он стал уже маленьким морем, размером триста шагов на двести, справа ограниченным лоджией, спереди — лестницей, ведущей на следующий уровень прямо перед ним, сзади — самим дворцом, а слева (Лев высовывает голову в окно) — довольно-таки неприглядным палисадом из мешков с песком, теперь постепенно скрывающимся под помостом, ярусы которого подобны гигантским ступеням. Рабочие, нанятые Лено, усердно пилят лес под руководством десятника, причем многие из них стоят по пояс в ледяной воде, чтобы установить на место самые длинные доски. Остальные, столь же забрызганные грязью, собрав свои рясы в складки у талии и тем самым превратив их в пояса для инструментов, возятся вокруг фонтана в центре. Лено спроектировал над фонтаном помост со всяческими украшениями. На помосте будет стоять трон. На троне будет сидеть он, Лев. Или, точнее, там будет сидеть его изображение, кто-то, заменяющий его. И вероятно — в разгаре битвы, — упадет вместо него. Плюх!

Он еще сильнее высовывается в окно, пытаясь хотя бы мельком увидеть Ганнона в садах за этими мешками с песком. Да, Лев будет стоять за Ганнона. Накануне он вознес импровизированную молитву за его победу, хотя, поскольку он является верховным арбитром предстоящего сражения, ему следует быть осторожным и держать свою благосклонность при себе. Вот если бы привлечь к этому делу посланников… Фарию снабдили бы хоботом. А Вичу приставили бы рог. Или наоборот.

— Из всех морских боев, когда-либо устраивавшихся во дворце Папы, — доносится голос из-за его спины, — этот, несомненно, будет самым великолепным.

— Навмахия! — автоматически перебивает он, — Не «морской бой», а Навмахия. Мой предшественник предпочитал бои быков. Коммод отрубал головы жирафам. Ну а я, как любитель и покровитель изящных искусств… — Здесь он останавливается, потому что сзади раздается смех. Гиберти никогда не смеется.

Кто бы там ни смеялся, теперь он от души хлопает его по спине, толкая его вперед, наружу, заставляя высунуться над подоконником, где живот его застревает в узком проеме. Рассеченный таким образом на две части, он тянется рукой вниз, чтобы упереться и вернуться обратно, но в это время другой голос начинает декламировать с лоджии внизу:

О Лев, как до тебя низки мы были!

Теперь не так. Ведь ты не с той толпой,

В которой о награде нам забыли!

Что, джульо? Нет, эскудо золотой!

Поэт, облаченный в неизбежно черные одежды, прижав одну руку к груди (обозначая искренность), а другую вытянув в его сторону (словно бы целясь), отвешивает ему глубокий поклон с аркады, расположенной ниже и правее.

— Очень хорошо, — одобряет Лев. — Чудесные стихи.

Одной рукой он машет в знак признательности, а другую старается использовать как рычаг, чтобы втащить свой живот обратно внутрь. Он предпринимает осторожную попытку изогнуться, но обнаруживает, что застрял туго, как пробка, а к поэту между тем присоединяется еще один и занимает позицию, чтобы разрешиться своим собственным панегириком, как вдруг сзади мимо его ушей высовываются две огромные руки, сгибаются в локтях, а затем с невероятной силой втягиваются обратно, опрокидывая его внутрь. Он обнаруживает себя лежащим навзничь в медвежьей хватке кардинала Биббьены.