Читать книгу "Александрийский квартет. Жюстин - Лоуренс Даррелл"

И вновь сегодня высокая волна на море, пронизанном вспышками ветра. В середине зимы замечаешь первые вздохи весны. Горячая обнаженная жемчужина неба до полудня, сверчки на подветренных склонах, и снова ветер раз за разом обшаривает огромные платаны, тасует их листья…

Я сбежал на этот остров с несколькими книгами и ребенком — ребенком Мелиссы. Не знаю, почему у меня вырвалось это слово — «сбежал». Те, кто живет в деревне, шутят, говорят, что только больной человек мог выбрать такое Богом забытое место, чтобы построить дом. Ну что ж, я и приехал сюда затем, чтобы вылечиться, если на то пошло…

Ночью, когда ревет ветер и ребенок тихо спит в деревянной колыбели у камина, эхом вторящего ветру, я зажигаю лампу и хожу по комнате, думая о тех, к кому привязан, — о Жюстин и Нессиме, о Мелиссе и Бальтазаре. Я возвращаюсь, звено за звеном, вдоль железных цепей памяти в Город, где мы так недолго прожили вместе: она видела в нас свою флору — взращивала конфликты, которые были ее конфликтами и которые мы принимали за свои, — любимая моя Александрия!

Как далеко мне пришлось уехать, чтобы понять это! Здесь, на голом каменистом мысе, где каждую ночь Арктур выхватывает меня из тьмы, далеко от известковой пыли тех летних полдней, я вижу наконец, что никого из нас нельзя, собственно, судить за то, что случилось в прошлом. Если кто и должен держать ответ — только Город, хотя нам, его детям, так или иначе придется платить по счету.

* * *

Как рассказать о нем — о нашем городе? Что скрыто в слове «Александрия»? Вспышка — и крохотный киноглаз там, внутри, высвечивает тысячу мучимых пылью улиц. Мухи и нищие царствуют там сегодня — и те, кто в состоянии с ними ужиться.

Пять рас, пять языков, дюжина помесей, военные корабли под пятью разноцветными флагами рассекают свои маслянистые отражения у входа в гавань. Но здесь более пяти полов, и, кажется, только греки-демоты умеют их различать. Обилие и разнообразие питательных соков для секса, возможностей, которые всегда под рукой, ошеломляет. Никогда вам не ошибиться, приняв эти места за счастливые. Символические любовники свободного эллинского мира канули в Лету, теперь здесь цветут иные травы, эфирные фигуры, тонко скроенные на манер андрогинов, обращенные на самих себя, на самих себя обреченные. Восток не способен радоваться сладостной анархии тела — ибо он обнажил тело. Я помню, Нессим однажды сказал (мне кажется, он цитировал), что Александрия — это гигантский винный пресс человеческой плоти; те, кто прошел через него, — больные люди, одиночки, пророки, я говорю об искалеченных здесь душах, мужских и женских.

* * *

Горсть красок для пейзажа… Длинные темперные тени. Свет, сочащийся лимонным соком. Воздух полон кирпичной пыли — сладко пахнущей кирпичной пыли и запаха горячих тротуаров, сбрызнутых водой. Легкие влажные облака липнут к земле, но редко приносят дождь. Поверх — брызги пыльно-красного, пыльно-зеленого, лилового с мелом; сильно разбавленный малиновый — вода озера. Летом воздух лакирован влагой моря. Город залит камедью.

А позже, осенью, сухой дрожащий воздух, шероховатый от статического электричества, разбегается под легкой одеждой язычками пламени по коже. Плоть оживает, пробует запоры тюрьмы на прочность. Пьяная шлюха бредет по улице ночью, роняя обрывки песни, как лепестки. Не эта ли мелодия бросила в дрожь Антония — цепенящие струны великой музыки, настойчиво звеневшие о расставании с Городом, с его любимым Городом?

Молодые тела угрюмо ищут отзвука в чужих телах, и в маленьких кафе, в тех самых, куда часто забредал Бальтазар вместе со старым поэтом Города, парни нервно суетятся над триктраком под керосиновыми лампами, взбаламученные сухим пустынным ветром, заряженным подозрительностью и прозой, — суетятся и оборачиваются навстречу каждому входящему. Они ведут войну за то, чтобы дышать, и в каждом летнем поцелуе отслеживают привкус негашеной извести.

* * *

Я приехал сюда, чтобы заново отстроить в памяти Город — меланхолические земли, которые старик видел полными «черных руин» его жизни. Лязг и дребезжание трамваев по металлическим венам, прорезавшим окрашенный йодом мейдан Мазариты. Золото, фосфор, магний, бумага. Здесь мы обычно встречались. Летом появлялся маленький раскрашенный ларек, где продавали ломтики арбуза и яркие шарики фруктового мороженого — ей нравилось именно такое. Она, конечно же, приходила несколькими минутами позже — может быть, прямо со свидания в какой-нибудь комнате с зашторенными окнами, об этом я стараюсь не думать; но такая свежая, такая молодая, раскрытые лепестки рта касаются моих губ — непогашенное лето. Мужчина, от которого она пришла, возможно, еще возвращался мыслями к ней, опять и опять; она была словно припорошена пыльцой его поцелуев. Мелисса! Как мало все это значило, когда рука подавалась под гибкой тяжестью ее тела и она, оперевшись о мой локоть, улыбалась с безличной невинностью тех, кто навсегда развязался со всякими тайнами. Это было чудесно — стоять вот так, неловко и слегка смущенно, и дышать часто — мы ведь знали, чего хотели друг от друга. Понимание, проходящее мимо сознания, прямо сквозь плоть губ, сквозь глаза, шарики мороженого, сквозь раскрашенный ларек. Стоять, легко сцепившись мизинцами, вдыхая глубоко пропахший камфарой полдень, часть Города…

* * *

Просматривал сегодня вечером бумаги. Кое-что, очевидно, пошло на кухонные нужды, кое-что испортил ребенок. Эта форма цензуры мне импонирует, ибо напоминает безразличие мира ко всему, что воздвигает искусство, — безразличие, которое я начинаю разделять. В конце концов, какой прок Мелиссе от изящных метафор, если она лежит глубоко под землей, подобная бесчисленным здешним мумиям, в мелком теплом песке черной египетской Дельты.

Некоторые бумаги тем не менее я тщательно оберегаю от разного рода случайностей — три тетради, в которых Жюстин вела дневник, и фолиант, хранящий память о безумии Нессима. Нессим заметил их, когда я уезжал, кивнул мне и сказал: