Читать книгу "Перевод русского. Дневник фройлян Мюллер – фрау Иванов - Наталья Баранникова"

– А сейчас, – торжественно произнес художник, – ты должна съесть ЭТО (он простер палец в сторону керосинки с кастрюлькой), потом мы выйдем в степь, и я буду тебя писать!!!

Моя делегация никак не возвращалась от голых казашек, и я представила себе, что через пару минут мне придется кричать «Hilfe!». А художник извлекал вилочкой из эмалированной кастрюльки нечто коричневое, горяченькое, и глаза его, и так немного навыкате, выкатились совсем от возбуждения и от важности происходящего. ЭТО было причинным местом коня.

Упала ли в обморок, кричала ли «Hilfe», не помню – помню, что лучшую часть конины не попробовала и в степи не позировала.

А действительно – не упала ли я в обморок? А иначе как мне удалось бежать?

Наверное, контроль над ситуацией взяли в свои руки швейцарские специалисты.

Кинжал офицера Вермахта

(1990)

Пространство выставки, на которой демонстрируется товар, – это такой ограниченный мирок, из которого есть выход в туалет, в буфет и, если повезет, – на международный уровень. День, проведенный в этом искусственно созданном пространстве, обычно заканчивается ужином в ресторане. Во время работы тебе все равно, как называется город, в котором ты сейчас находишься, он может как угодно называться. Только лишь оказавшись в ресторане, а тем более в гостинице, ты можешь обнаружить признаки столицы или их полное отсутствие. Если в ванной комнате так глупо прилажен душ, что шланг с трудом дотягивается до ниши, в которой моются, а переключатель воды расположен над раковиной (ты хочешь вымыть руки, а сверху-сбоку из душа на тебя внезапно обрушивается холодная вода, и это, конечно, после того, как сделан макияж и уложены волосы) – ты явно не в Москве. Ты вопишь и ругаешься, но когда из соседних номеров время от времени доносится точно такой же вопль и изрыгание проклятий – ты безжалостно хохочешь.

Но если твоя гостиница называется напрямую – «Шахтер», а ресторан, в котором ты засел вечером с коллегами, – «Уголь», то где же ты еще, как не в Донецке?

Донецк тряс кризис, зарплаты не было. Горняки бастовали. Правительство отреагировало выделением средств на «улучшение медицинского обслуживания шахтеров», поэтому мы там и оказались со своей выставкой, со своим оборудованием.

Не было не только зарплаты – ничего не было. Немцы говорят: было ничего – зачем отрицать два раза. Мы привозили с собой туалетную бумагу – в конце восьмидесятых она была в Советском Союзе роскошью. В туалетах лежали нарезанные кусочки газеты. Можно было заодно почитать что-нибудь из обрывков прожитого и канувшего. Одна швейцарка (эта выставка и была организована швейцарской фирмой) именно так и поняла назначение газетных кусочков, поэтому взяла наши драгоценные рулоны белоснежной бумаги и разложила заботливо по всем туалетам. Я побежала, пытаясь спасти, да поздно – унесли сразу и все. А еще приходилось обходить туалеты, чтобы выручать из корзин наши великолепные глянцевые брошюры – многие посетители выставки брали их только ради нарядных пластиковых пакетов, которые не просто заменяли собой авоську, а были тогда модным аксессуаром!

На выставках обитали не только представители медицинских фирм – они-то, пожалуй, были скучными персонажами по сравнению, например, с женщинами, которых нанимали для обслуживания на кухне. Посудомоек с таким длинно-красным маникюром невозможно встретить в какой-либо другой стране мира! Как нигде не увидите вы обслуживающий персонал на кухне – в декольтированных вечерних платьях, с продуманными прическами и отягощенными макияжем ресницами! Это был настоящий рынок невест внутри другого рынка, и он отлично работал: какой-нибудь иностранный представитель то и дело «клевал» на кухарку с пурпурными ногтями и ласковой улыбкой.

И конечно, нельзя не упомянуть швейцарских монтировщиков, которые на пустом месте возводили выставочный мир и включали его в розетку, прежде чем соберутся в нем разноязыкие и разноментальные личности, и в финале обратно сводили все к нулю, к тому же пустому месту. Монтировщики эти, творцы в черных майках и многокарманных штанах, были загадочными личностями. Все как один они были похожи на обкуренных гитаристов, играющих тяжелый рок: с нечесаными длинными волосами, с затейливыми татуировками, с легким алкогольным эфиром около загорелых лиц… Говорили, что работают они по полгода, много зарабатывают и полгода оттягиваются в своих виллах в Таиланде, где их ждут тайские жены. Может, и странно, но мне с этими монтировщиками было очень легко и приятно общаться: на них можно было полностью положиться и решить с их помощью любые вопросы.

Дрожащими руками заворачивала в тряпочку страшный кинжал, который, может быть, пронзил насквозь чью-то жизнь.

В ресторане «Уголь» было неуютно, еда – так себе. В соседнем темном зале громыхала музыка: вращался дискотечный шар, вращались бедра… Девушки отплясывали ламбаду так самозабвенно, словно никаких забастовок, дефицита и кризиса – да что им, красивым, до политики ли. К слову сказать, и я тоже плясала ламбаду в карусели зеркальных зайчиков.

В первый же день на выставке познакомилась я с доктором, который спасал шахтеров, – говорили, что он был непревзойденным мастером в своем деле.

Доктор владел реанимационным отделением и женскими сердцами. В манере его разговора и жеста чувствовалась спокойная сила человека, умеющего управлять экстремальной ситуацией. Был он немногословен, а шутил нескромно и цинично. А смотрел! – как зрил в корень. Мой отказ его ошарашил – он привык властвовать. Каждый вечер стоял он под дверью моего номера и говорил, что никогда не встречал таких жестоких женщин. Пока работала наша выставка, мы оказывались с доктором вместе в больших компаниях, в ресторане и даже однажды у него на даче, выпивали и смеялись, но вот этого момента, один на один у дверей моего номера, я всегда боялась.

Даниил Корнеевич выглядел именно так, как жил. Физическая сила и необходимость принимать серьезные решения, от которых зависит чья-нибудь жизнь, сделали его похожим на скульптуру из камня, высеченную нарочито размашисто, без деталей, чтобы не нарушить впечатления цельности и мощи фактуры.

Убедившись в моей стойкости (тут женская жестокость вдруг заиграла благородными оттенками), незадолго до моего отъезда Даниил Корнеевич решился доверить мне дело непростое и даже опасное. Он стоял у двери с серьезным и загадочным видом, держа в руках предмет, завернутый в кухонное полотенце, и в его глазах я прочла нечто новое – не всегдашнюю уверенность и усмешку, не требование к подчинению, прикрытое мутной поволокой страстности, нет – его взгляд был исполнен горения отнюдь не любовного. И я жестом пригласила его пройти в номер.

Явившись с таинственной миссией, он нес впереди себя, как подарок с большим розовым бантом, не столько льняной сверток, сколько проявленное ко мне неслыханное доверие, и это придавало его поведению пафоса, который позволял забыть о неудачной попытке завладеть мной. Теперь дело оборачивалось так, что, прими я его притязания, – не прошла бы испытание и не была бы допущена к священному граалю.

Я развернула полотенце и увидела красивый кинжал. Я воскликнула: «О-о!», но больше мне было нечего сказать, и я уставилась вопросительно на Даниила Корнеевича. Он сообщил, что это – кинжал офицера Вермахта. Офицера высокого ранга. Имперский орел, держащий в когтях свастику, был спилен – там было совсем гладко; поэтому, кто не знает – и не догадается, что за кинжал. По лицу Даниила Корнеевича было видно, что в моих руках находится драгоценность. Я вытащила кинжал осторожно – клинок шел без усилия и абсолютно бесшумно, плотно схваченный изнутри, – задержала на мгновение и медленно вложила в ножны. Глаза доктора помутнели, и он вдруг засобирался уходить. И, уходя, промолвил: