Читать книгу "Дар - Даниэль Глаттауэр"

– Спагетти и тирамису, – вставил Мануэль.

– Да? О’кей, тогда скажи ему, пожалуйста, что нам стоит исправить это на венский шницель и кайзершмаррн.

Мануэль засмеялся. Он понял меня, более того, он в принципе уже понял и журналистику, и это в четырнадцать-то лет.

* * *

Во второй половине дня мне позвонил Кунц и взволнованно сообщил, что София Рамбушек с подозрением на воспаление легких слегла в больницу.

– Ну, это она немного преувеличила, – заметил я.

– Что-что?

– Она в последнее время слишком много на себя берет.

– Да-да. Она уверяла, что у вас, господин Плассек, в случае необходимости всегда найдется история для страницы социального репортажа. То есть вы могли бы подготовить целый разворот?

– У нее, наверное, сильный жар, – сказал я в шутку.

– Что-что?

С людьми, лишенными чувства юмора, да к тому же находящимися в критической ситуации под стрессом, лучше не шутить.

– Да, это в самом деле так, я напишу разворот, у меня припасена одна хорошая история.

– Очень хорошо. И о чем же она? – спросил Кунц.

Этого я и боялся.

– Судьба одной семьи, эксклюзивная история, очень трагичная, очень трогательная, очень драматичная, очень… жизненная, судьбоносная, так сказать. И трогательная. И эксклюзивная.

– О’кей, господин Плассек, приступайте, приступайте же! Вы знаете, номер сдаем в семнадцать часов.

– Да-да, к семнадцати я управлюсь.

Дай пять

Эсэмэски Махмута и впрямь оказались не для слабонервных. Мальчик рассказывал так волнующе и натурально, что нам даже не пришлось много править. В качестве заголовка мы выбрали – для «Дня за днем» однозначно чересчур сложно, но Мануэль настоял на этом – «Я больше не хочу спасаться бегством». Рядом мы разместили крупное фото, которое нам предоставил тренер «Торпедо-15». На снимке был сияющий мальчишка с оттопыренными ушами, его несли на плечах ликующие после победы товарищи по команде – впереди всех Мануэль. Будь я ответственным политиком и попадись мне на глаза эта история да с этим снимком, у меня было бы только две возможности: либо эта семья останется в Австрии – либо я подаю в отставку. Правда, на практике, увы, ни один человек не становится политиком для того, чтобы потом лишиться места из-за четырнадцатилетнего чеченского мальчишки и его родителей, которых тщетные надежды завели на Запад.

Ровно к пяти мы управились, и я был уже на последнем издыхании. Я просто давно отвык от таких перегрузок и, честно признаться, больше не хотел к ним привыкать. Но с тех пор, как я познакомился со своим сыном, я еще никогда не видел его таким оживленным, пламенным, импульсивным и жизнерадостным, и уже одним этим окупались все затраты сил. Мы, без сомнения, переживали звездный час наших отношений, и даже неважно было, что в конце концов выйдет из нашего репортажа. Разочарования тут было не миновать. Ведь Мануэль был уверен, что мы, считай, спасли его друга Махи, что он вскоре появится из своего убежища и спокойно сможет готовиться к предстоящему через две недели важному баскетбольному матчу. Я, к сожалению, знал, что этого не будет. Разве что случится маленькое чудо. А опыт научил меня, что всякий раз, когда надеешься на маленькое чудо, оно гарантированно не происходит.

Как бы то ни было, прощались мы в этот раз исключительно сердечно, ведь Мануэль впервые мог гордиться своим новым «дядей». И я смог применить пару жестов, к которым мне и раньше очень хотелось прибегнуть, – я подмигнул ему, прищелкнув языком, и протянул раскрытую ладонь, по которой он с воодушевлением хлопнул своей пятерней. Так, наверное, когда-то начинали все отцы позднего призыва.

Крушение мира

Я уже был на пути к бару Золтана, как позвонил Норберт Кунц и попросил меня зайти к нему в кабинет.

– А это обязательно, а то я уже в пути? – сказал я.

– Да, господин Плассек, это обязательно.

– А мы не могли бы это обговорить по телефону?

– Нет, господин Плассек, это мы не могли бы обговорить по телефону.

Если он дважды подряд называет меня «господином Плассеком», а в промежутке между этими двумя «господами» задыхается так, как будто ему прямо сейчас без наркоза перерезают горло, это верный признак очень весомого события. И я нехотя поплелся назад в редакцию.

– Господин Плассек, поверьте мне, я не испытываю ни малейшего удовольствия от того, что должен вам сейчас сообщить, – сказал он, погружаясь в отвратительный кабинетный диван цвета хаки и зажигая сигарету.

А я и не знал, что он курит – может, правда, лишь в исключительных случаях, таких, как этот.

– Господин Плассек, мы вынуждены снять с номера ваш завтрашний репортаж.

– Да что вы!

– К сожалению, репортаж о чеченцах появиться не может. Приказ сверху.

Я инстинктивно глянул вверх, на люстру. В этот момент я был неспособен даже изумиться.

– Вы это серьезно?

– Можете мне поверить, я все испробовал, чтобы спасти эту историю. Я сражался за ваш репортаж. Потому что я лично считаю его хорошим, удавшимся, очень человечным, очень человечным. То есть это не критика вашей работы, пожалуйста, не воспринимайте это как критику вашей работы. С точки зрения журналистики вы все сделали правильно. Я был даже поражен, как хорошо вы…

– Почему? – спросил я.

Кунц вздрогнул. Видимо, я произнес вопрос довольно громко.

– Господин Плассек, мы знаем положение владельца нашего издания, мы знаем наших инвесторов и спонсоров, мы знаем наших рекламодателей и абонентов, мы знаем законы рынка, мы знаем ситуацию, возникшую из-за аферы с пожертвованиями, мы знаем политические структуры, мы знаем, за что выступает группа PLUS.

– Она выступает за всякое дерьмо, – позволил я себе заметить.

– Господин Плассек, я понимаю вашу досаду, но и вы должны понять, что мы здесь следуем правилам. Мы занимаем ясную позицию в вопросе иностранцев. Мы – не страна иммиграции…

– Вы, может, и не страна иммиграции, а я – да, – сказал я.

– Мы не можем вдруг превратиться в рупор понаехавших нелегальных чеченских или еще каких-либо беженцев без документов и вообще без ничего. Если мы однажды скажем «да», мы сами станем наполовину чеченцами…

С каждым словом этой постыдной чепухи я чувствовал нарастающую потребность поднять стеклянный столик метра на два вверх и шарахнуть его об пол.

– Значит, мой репортаж завтра не выйдет? – уточнил я.

– Да, к сожалению, как я уже сказал…

– Ни единой строчки?

– Да, то есть нет, ни единой, – сказал он, запинаясь.

– О’кей, тогда все ясно.

Я вскочил, стремительно вышел за дверь и с размаху толкнул ее за собой что было силы в надежде, что стены от удара задрожат и раскрошатся и что все трехэтажное здание редакции в итоге рухнет и сложится на землю кучей дымящегося, вонючего коричневого дерьма. И прохожие будут морщить носы и говорить: «О боже, какая гадость, а ведь это был «День за днем».