Читать книгу "Кир - Семен Злотников"

Спешно простившись с любимой женой (после они так и не свиделись!), он той же ночью бежал из своей золотой клетки в подмосковных Горках и долгих пятнадцать лет прятался по конспиративным квартирам под разными именами и фамилиями.

Он опять начинал с нуля, только теперь у него за плечами был богатейший опыт теории и практики революционной борьбы.

К началу 1937 года под его революционными знаменами собрались тысяча тысяч недовольных СССР – от крестьян и рабочих до представителей передовой интеллигенции и видных военачальников.

– В одну… и ту же реку… увы… – сокрушенно заметил Владимир Ильич, – два раза… не ступишь…

В общем, как это бывает, их предали и арестовали.

Точнее, подумав, поведал вождь, предали лично его, а потом уже арестовали всех остальных.

Еще точнее, помедлив, простонал Ленин: пытал его лично сам Сталин – в Кремле, в своем кабинете, на дыбе, каленым железом, и он таки не удержался и продиктовал ненавистному Кобе имена с адресами всех недовольных СССР.

При других обстоятельствах признание Владимира Ильича в минутной слабости, повлекшей за собой, как снежный ком, гибель невинных людей, могло бы меня шокировать и даже послужить основанием для презрения; но он был распят на кресте, и он умирал и раскаивался.

Да и не мне осуждать его…

41

Уходя в мир иной и прощаясь навеки, любимый вождь мирового пролетариата дважды для верности продиктовал мне секретный номер валютного счета в швейцарском банке (и раза, пожалуй, хватило бы при моей абсолютной памяти!).

– Все золото партии большевиков… ваше… мой мальчик… – прохрипел он с трудом напоследок. – Да здравствует революция!..

42

По какому наитию Владимир Ильич мог предвидеть, что я не умру, – остается загадкой!

Уже через два-три часа, по свидетельству знаменитого средневекового врача Парацельса, у распятого начинается необратимый процесс деградации мышц, ума и эмоций.

Я же три года провел на кресте, скудно питаясь предутренними росами да изредка объедками, что по ночам приносил мне в клюве старый белый ворон.

О вороне речь впереди – пока же замечу: три года лишений вполне могли меня подкосить.

Из тысячи тысяч распятых уже на четвертые сутки в живых фактически оставался я один…

До сих пор затрудняюсь с ответом, когда у меня спрашивают о моих ощущениях на кресте.

Сказать, что мне было невесело, – мало.

По сути сказать – ничего не сказать.

На первых порах, помню, пока был жив Ленин, мои частные переживания на фоне его глобальных страданий казались ничтожными и не заслуживающими внимания.

Что все мои боли, стыдил я себя, в сравнении с его Болью?!

Жалость к нему, похоже, уберегла меня от жалости к себе (известно, что вернее всего нас губит жалость к себе!)…

Потом, когда его сняли с креста и, как какой-то мешок с костями, выкинули в мутные воды Москва-реки, я впал в жесточайшую апатию и потерял желание жить.

Создатель, увы, обошел меня, не наделил счастливым даром писателя, и даже сейчас, спустя годы, я с трудом нахожу слова для описания тогдашнего моего состояния.

Если я скажу, что мной овладело чувство бесконечной тоски, или беспредельного отчаяния, или удушающей пустоты, или непреодолимой усталости – эти слова лишь в ничтожной степени способны отразить ту бездну, в которой я оказался.

На Суматре (где я никогда не бывал) любой человек, приходящий в мир, сравнивается с сосудом, полным желаний.

И любой из людей расходует свое содержимое – как ему заблагорассудится.

Конец всех желаний именуется смертью.

То есть внешне при этом ты можешь казаться живым и даже как-то функционировать, но фактически ты – мертв…

В четырнадцать лет я фактически умер!

Образно говоря, мой сосуд опустел, и ничто более на свете меня не удерживало – кроме гвоздей…

Будь то в моих силах – я бы уже тогда покинул эту юдоль заблуждений и страданий.

Умри я тогда на кресте, я бы избежал самого страшного, что может случиться с человеком…

Возможный читатель моих признаний, пожалуй, решит, будто самое страшное в жизни – это закончить свой путь на кресте.

Однако же, опережая рассказ, замечу: в будущем меня ожидало кое-что пострашней…

Время шло, а я между тем оставался живым – вопреки всякому разумному пониманию.

Пространство вокруг столба стихийно, как вешнее поле сорняком, заросло самодельными торговыми шалашами, рюмочными, шашлычными, пельменными, парикмахерскими и прочими заведениями ярмарочного толка.

Чуть дальше, под сенью Кремлевской стены расположились: походная баня, передвижной публичный дом, цирк-шапито с дрессированными слонами, тир для стрельбы из мелкокалиберной винтовки и тотализатор.

Помимо лоточников, шулеров, торговцев краденым, гадалок, фокусников и проституток, внизу подо мной постоянно толклись благообразные служители различных религиозных культов, юродивые, туристы, корреспонденты газет, художники-передвижники и представители Красного Креста.

Меня бесконечно донимали вопросами о моем самочувствии (я не знал, что ответить!), рисовали с натуры, снимали для кино, на моем фоне проводили свадебные мероприятия и фотографировались.

Толпы зевак под моим столбом горячо обсуждали и спорили, сколько я так еще протяну.

Мне предрекали летальный исход, и то, что я выжил, подтверждает тринадцатый постулат Платона, гласящий, что нам не дано знать того, о чем знать не дано!..

43

Затрудняюсь сказать, когда я перестал ощущать боль и впал в состояние прострации: на второй, десятый или сотый день.

Но однако же на второй, десятый или сотый день мне послышался голос, блаженством наполнивший все мое существо.

– Бедный Кир… – с невероятным сочувствием произнес голос.

Я скосил глаза и обнаружил большого белоснежного ворона, мирно восседавшего на моем плече.

В нежно-розовом клюве он цепко держал ломтик сыра и смотрел на меня без опаски; даже, сказал бы, с предельной доброжелательностью.

То явно был ворон, но белый – что меня, собственно, и удивило.

– Ну да, про меня говорят, что я – единственный в своем роде! – спокойно ответствовал ворон, без тени зазнайства.

Как сейчас помню, меня восхитил голос птицы: высокий и низкий одновременно, а также прекрасное, без вульгаризмов, произнесение русской речи.

Говорить из-за сухости губ я не мог – но все же я мыслил, чего для моего неожиданного гостя, судя по всему, было достаточно.