Читать книгу "Дневник утраченной любви - Эрик-Эмманюэль Шмитт"

* * *

Сестра, отправившаяся в пеший поход по Пиренеям, сообщает, что чувствует себя лучше. Это затишье – этап траура или глупая каникулярная расслабленность?

* * *

Мама хотела, чтобы я был не только жив, но и счастлив. Я должен ей эту счастливость.

Мама не потерпела бы состояния, в котором я прозябаю последние месяцы, так что придется отдавать долг.

* * *

Возвращение в Бельгию.

Боюсь. Моя радость осталась на Крите.

* * *

Воскресенье, вторая половина дня…

Люди терпеть не могут вторую половину дня воскресенья. Ребенком я ее ненавидел, ведь даже яркое солнце обещало долгие сумерки. Тревога! Время досуга на исходе, часы истаивают, мы вот-вот покинем пространство свободы и напоремся на отвратительное понедельничное утро. Придется рано встать, надеть школьную форму, сложить ранец и вернуться во вселенную принуждений, где меня подкарауливает контрольная по математике или географии.

Я не заполнил вторую половину дня приятными занятиями и просто бездельничал. Меня одолевала скука, глянцевые журналы не вызывали интереса, я обжирался пирожными, шоколадом, сгущенным молоком, которые нашел в погребе. Излишество казалось мне решением, я рассчитывал на недомогание, тошноту, приступ холецистита, спасительное несварение, чтобы с полным правом не вставать с кровати. Ничего не вышло – мама всегда утверждала, что я «способен переварить ведро гвоздей», – к ужину аппетит вернулся.

Страшащийся второй половины дня в воскресенье на самом деле боится утра понедельника.

Я вырос и перестал бояться. Моя жизнь нравилась мне в любой день недели.

От воскресений детства у меня осталась привычка звонить маме. По воскресеньям мы разговаривали подолгу, обменивались новостями, обсуждали происходящие события, не переставая смеялись – особенно над несмешными вещами, а еще пересказывали прочитанные книги, фильмы и спектакли, которые посмотрели… Мама мало путешествовала, но «потребляла» много прессы – ежедневных газет и журналов, – слушала радио, смотрела телевизор и всегда была в курсе событий. Мимо ее радара не могли проскользнуть ни молодой и резвый госсекретарь, ни мелькнувшая эстрадная звездочка. Я общался не со старухой.

Наша живая веселая беседа неизменно заканчивалась маминой литургической фразой:

– Позаботься о себе. Береги себя. Не надрывайся на работе. Думай о себе.

Я бормотал в ответ нечто неопределенное – то ли «буду слушаться», то ли «сам знаю, что мне делать», – после чего делился планами на неделю.

Если я вдруг не звонил в воскресенье, мама в понедельник набирала Жизель и спрашивала с тревогой в голосе:

– Эрик заболел?

Чаще – из вежливости или деликатности – она терпела до утра вторника.

После маминой смерти я каждое воскресенье во второй половине дня впадаю в хандру. Около пяти моя душа улетает в Лион, а рука рефлекторно тянется к телефону. Другая часть мозга напоминает, что мама умерла.

Я снова и снова ощущаю кинжальную боль в сердце…

* * *

Мамина смерть делает реальней мою собственную смерть.

* * *

– Сколько тебе лет?

С самого детства, отвечая на этот вопрос, я чувствовал, что говорю нечто несуразное. Как мы соотносимся, я и число? Никак! Я был не десятилетним, двадцатилетним или сорокалетним собой, а просто собой, и только собой. Отметка прожитых лет всегда казалась мне неуместной, абсурдной, вторичной. Подверженной мгновенному моральному износу.

Мамина смерть заклеймила меня возрастом. Цифры остры как бритва, они режут и ранят.

Пока была жива мама, я мог не обращать внимания на возраст. Я оставался ребенком. Ее скоропостижный уход лишил меня беззаботности, взвалил на плечи груз десятилетий, обострил страхи: теперь мне пятьдесят восемь лет и дела не поправишь.

Я был сыном, теперь я старик и однажды стану мертвым.

Будущее закупоривается. Горизонт больше не отодвигается при моем приближении, он стоит стеной, и однажды я разобьюсь о нее.

Неопределенность и свойственная ей легкость исчезли.

* * *

Сколько мне осталось…

Какой сирота не думает об этом?

Сколько мне осталось… Мы считаем годы, отделяющие нас от возраста, в котором ушли наши родители, и отмериваем себе этот срок.

Я впервые мыслю задом наперед. Какая мрачная перемена!

Раньше прожитые годы обогащали тощий стартовый ноль. Сегодня я отнимаю их от роковой предначертанной цифры.

Раньше я прибавлял. Сегодня вычитаю.

Раньше я рос. Сегодня я уменьшаюсь.

Раньше я жаждал двигаться быстрее. Сегодня я мечтаю притормозить.

* * *

Я открываю осенний сезон книгой «Месть и прощение».

Я уязвим и опасаюсь всего на свете. Пугаюсь каждой передачи, каждой лекции, каждой встречи с читателями, уверенный, что провалюсь. Но не проваливаюсь.

Угасли не способности, а моя вера в них.

* * *

Обязанность счастья. Долг…

Нужно сделать над собой усилие. Сегодня премии за доблесть мне явно не дадут.

* * *

Прошлое просыпается и терзает меня. В настоящее проникают трения, разногласия и сомнения из прошлого, леденят мозг, сковывают движения.

В действительности меня мучит не само прошлое, а то, чего я о нем не знаю.

Я несколько раз прочел мамины дневники и теперь уверен: в них нет рассказа о тайне моего рождения.

Я всю жизнь воображал одну сцену и ждал ее осуществления.

Мама – старенькая, обессилевшая – лежит на смертном одре. Прежде чем испустить последний вздох, она берет меня за руку и шепчет:

– Я должна рассказать тебе кое-что о твоем рождении.

В последние годы мамино здоровье не давало поводов для беспокойства, и я ждал, забыв о придуманной мной самим мистификации: в реальной жизни ни один человек не знает дня своей смерти, и мама – благодарение Небесам – не была исключением. Мой величественный эпилог имел мало шансов осуществиться.

Я мог ускорить события, спровоцировав разговор… но не решался из суеверия.

Не исключено, что мама чувствовала то же самое.

Как же я узнаю?

* * *

Я встречаюсь с читателями в Страсбурге, в бывшем книжном магазине Клебера, ныне принадлежащем издательству «Галлимар».

Представив читателям «Месть и прощение», я подписываю сотни экземпляров. Занятие это вызывает привычные чувства – удовольствие и раздражение. Мне хочется поговорить с каждым мужчиной, каждой женщиной, узнать их истории, но время ограниченно и понуждает к лаконичности. Я обмениваюсь несколькими взглядами, парой фраз, рассчитывая на свою интуицию, чтобы разгадать человека до донышка, после чего благодарю и начинаю общение со следующим.