Читать книгу "Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан"

Армия, которая годами спокойно наблюдала за тем, как все возрастающее финансирование шло на военно-морской флот, теперь сама выступила с требованиями расширения. Это был вопрос «самосохранения», по словам Мольтке[1312]. Кайзер согласился на компромисс, по которому армия и флот получали каждый свое новое финансирование, но с некоторыми сокращениями. Общественное мнение Германии и рейхстаг, которые были против увеличившихся расходов, теперь выражали готовность их одобрить. Новый Закон о военно-морском флоте от 1912 г. предусматривал строительство трех новых дредноутов и двух легких крейсеров, тогда как по Закону о сухопутных войсках армия мирного времени должна была за последующие пять лет увеличиться приблизительно на 30 тыс. солдат и претерпеть такие изменения в организации, как укрепление военно-транспортной системы[1313]. Чтобы задобрить Бетмана, ему было разрешено возобновить переговоры с Великобританией. Неудивительно, что англичане отнеслись к ним с некоторым скептицизмом.

Марокканский кризис оставил еще один опасный осадок в умах европейских лидеров. Он напрямую привел к войне между Италией и Османской империей осенью 1911 г., которая, в свою очередь, проложила путь Балканским войнам 1912 и 1913 гг. Италия, которая раньше с завистью наблюдала за борьбой за колонии по всему миру, теперь решила, что настал момент добавить кое-что к своей небольшой коллекции заморских территорий. Османская империя была слаба, ее изнутри разрывали борьба и восстания в Албании и Йемене, а другие страны были заняты Марокко. За прошедшие годы Италия получала обещания от Великобритании, Франции, Австро-Венгрии и России, которые признавали, что у Италии есть особые интересы в двух провинциях Османской империи в Северной Африке – Киренаике и Триполи. (В настоящее время мы знаем их как Ливию.) Если статус Северной Африки изменится – а к этому явно шло в Марокко в 1911 г., – то Италия могла бы выступить с веским аргументом в пользу укрепления своего влияния в той или иной форме в Ливии. Обрести колонии также казалось гораздо легче, чем осуществить другую мечту итальянских националистов – отнять у Австро-Венгрии регионы, в которых говорят на итальянском языке, такие как огромный порт Триест и Трентино, – то есть совершить то, что слабость Италии отодвигала на далекую перспективу, если вообще делала возможным[1314]. Сама Австро-Венгрия была более чем счастлива думать о том, что Италия устремляет свои взоры на южное побережье Средиземного моря, подальше от Альп и Адриатики[1315].

Предыдущие попытки Италии построить империю, однако, были впечатляюще безуспешными. Итальянских националистов по прежнему возмущал захват Францией Туниса в 1881 г. История (после поражения при Карфагене Рим превратил этот регион в свою главную зерновую житницу), географическое положение (побережье Туниса находилось прямо напротив острова Сицилия) и эмиграция (ко времени начала Великой войны в Тунисе проживало около 130 тыс. итальянцев) – все это делало Тунис итальянским, а не французским. Действительно, Италии удалось основать две небольшие отсталые колонии в Эритрее и Сомалиленде на Африканском Роге, но ее попытка захватить Эфиопию закончилась ошеломляющим поражением от эфиопов в Садове в 1896 г. Это было огромным унижением для Италии, испытывавшей сильное желание играть свою роль на европейской и мировой аренах.

Италия скорее из вежливости считалась великой державой, нежели была ею в реальности. Во всем, кроме бедности, она тащилась позади других стран. Ее население составляло всего 35 млн человек, тогда как ее соседки и соперницы Австро-Венгрии – 50 млн. И она теряла большую долю населения – в одном лишь 1913 г. 873 тыс. человек – из-за эмиграции[1316]. Ее сеть железных дорог была не развита; страна была менее индустриальной и более сельскохозяйственной, чем другие западные державы; и она тратила на свою армию меньше, чем все другие страны, включая Россию[1317]. Это была новая страна, в которой различные регионы и города часто внушали – как и в наши дни – более сильную симпатию, чем к самой Италии. В ней существовал глубокий раздел между новыми рабочими классами и их работодателями, между севером и югом и между католической церковью и государством. Доминирующей фигурой в политике до 1914 г. был Джованни Джолитти – либеральный реформатор, который пытался модернизировать экономику, общество и политику Италии, но среди политиков и в народе было ощущение, что все это в какой-то степени импровизация, да и не очень эффективная к тому же. В высших правительственных кругах такие ключевые чиновники, как военные и гражданские лидеры, просто не общались друг с другом. Например, начальники Генерального штаба Италии не знали условий заключения Тройственного союза, защищать на войне интересы которого в один прекрасный день они могли пойти. Теоретически за иностранные дела отвечали король и военные, но на практике король Виктор-Эммануил III, который стал наследником своего отца, убитого в 1900 г., предоставил их ведение своим министрам. Невысокого роста, суетливый человек, он посвятил все свое внимание обожаемой семье, включая гораздо более крупную, чем он, жену-черногорку, и своей коллекции монет.

Иностранцы приезжали в Италию из-за ее прекрасного климата и многочисленных красот, но они же и смеялись над ней. В итальянцах видели очаровательных, безалаберных, по-детски непосредственных людей, а не народ, к которому нужно относиться серьезно. В международных делах другие державы – даже ее собственные партнеры по Тройственному союзу – не были склонны принимать Италию в расчет. Во время кризиса из-за аннексии Боснии, например, предложения Италии по его урегулированию отметались в сторону и не было даже мысли дать ей какую-то компенсацию на Балканах. (Ужасное землетрясение в Мессине сделало 1908 г. для Италии особенно тяжелым.) К итальянским дипломатам – выходцам из старых аристократических семей с юга Италии их зарубежные коллеги относились как к людям большой культуры, которые не всегда годились для ведения сложных переговоров, особенно по вопросам, затрагивающим торговлю или экономику, людям консервативным по своим взглядам, как, например, итальянский посол, который терпеть не мог автомобили и всегда на встречи в Вене со своими австро-венгерскими партнерами ездил в экипаже, запряженном четверкой лошадей. В то время как в Италии были действительно талантливые дипломаты, ее бедность затрудняла их работу; ее посольства часто не имели такого необходимого современного оборудования, как пишущие машинки[1318].

Отношения Италии с иностранными государствами отчасти определялись ее собственной слабостью и стратегическим положением. У нее были потенциальные враги в обоих лагерях, на суше и море; ее длинную береговую линию было невозможно оборонять должным образом, и ее военно-морской флот признавал, что не способен защитить все ее главные порты. Ее армии были сконцентрированы в северной части для отражения нападений либо Франции, либо Австро-Венгрии, в связи с чем один депутат парламента заметил, что голова Италии защищена стальной каской, а тело – голое[1319]. Руководители Италии были склонны – и это вполне объяснимо – нервничать, видя повсюду недоброжелательность и предполагая – что менее разумно, – будто враги Италии лишены логики и могут напасть внезапно без веских на то причин. После 1900 г. доказательства военных приготовлений австрийцев вдоль их общих границ усилили страхи итальянцев; 1911 г. принес некоторое облегчение, когда Конрад был смещен с должности, – но, как оказалось, лишь на непродолжительное время. Когда Европа разделилась на два блока, итальянские министры иностранных дел один за другим отчаянно пытались маневрировать между ними двумя. Как заметил один депутат парламента в 1907 г.: «Нерушимая верность Тройственному союзу, искренняя дружба с Англией и Францией и сердечные отношения с другими державами всегда остаются основой нашей внешней политики».