Читать книгу "Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан"

Однако позднее Грей сказал: «Последствия такого зарубежного кризиса с этим не заканчиваются. Кажется, что им пришел конец, но они уходят в подполье и снова появляются позже»[1297]. Европейские державы получили новые причины не доверять друг другу, и главные лица, которые принимали решения, и их народы ближе подошли к принятию возможности войны. Извольский, который теперь стал русским послом во Франции, написал своему преемнику в Санкт-Петербург, что международный порядок в Европе был серьезно ослаблен: «Нет сомнений в том, что каждое местное столкновение между державами должно привести к общеевропейской войне, в которой России, равно как и любому другому отдельно взятому европейскому государству, придется участвовать. С Божьей помощью начало конфликта можно отсрочить, но мы должны ежечасно принимать во внимание, что он может случиться в любой момент, и мы должны быть готовы к нему в любой час»[1298].

«Сердечное согласие» между Великобританией и Францией устояло, несмотря на то что каждая сторона понимала, что другая вела себя плохо. Французы понимали, что англичане могли бы оказать им более решительную поддержку с самого начала, а Великобритания досадовала на Францию из-за того, что та была несговорчива в вопросе о Конго и захватила испанскую часть марокканской территории[1299]. Британский кабинет министров продолжал беспокоиться относительно англо-французских военных переговоров. В ноябре кабинет провел два бурных заседания, на которых некоторые умеренные министры, выступавшие против военных обязательств перед Францией, пригрозили уйти в отставку. Даже Асквит начал сомневаться; как он написал Грею в сентябре того года, переговоры были «довольно опасными» и что «французов не следует поощрять в настоящих обстоятельствах строить планы на каких-либо допущениях такого рода»[1300]. Пока Грей упорно приводил доводы в пользу свободы действий в иностранных делах, он впервые был вынужден согласиться с некоторой долей контроля со стороны кабинета министров. Была заключена договоренность, что между английским и французским Генеральными штабами не будут проходить никакие обмены, которые привели бы к какому-либо обязательству со стороны британских военных или военно-морскому участию в войне, и если сношения такого рода и будут иметь место, то лишь с предварительного одобрения кабинета министров. Тем не менее военные переговоры продолжались, и Генри Уилсон продолжал путешествовать по Франции и уверять французских партнеров, что Великобритания будет рядом с ними. Также начались военно-морские переговоры, которые в феврале 1913 г. привели к соглашению о сотрудничестве на Средиземном море и в водах между Великобританией и Францией, согласно которому французы должны сосредоточиться на первом, а англичане – на вторых. Англичане могли сказать себе, что не подписались под военным союзом с французами, но узы, соединявшие эти две страны, стали крепче.

Во Франции подписание договора с Германией было расценено как победа, такая же большая, по словам некоторых, как взятие Алжира в 1830 г.[1301]Правительство Келло рухнуло, чему, однако, немало способствовало раскрытие того факта, что он состоял в тайной связи с немцами. К власти пришло новое правительство, возглавляемое настроенным против Германии националистом Раймоном Пуанкаре. Кризис, который рассматривали как свидетельство того, что Германия готова использовать войну, чтобы получить желаемое, также оказал сильное воздействие на общественное мнение Франции и стал стимулом для собственных приготовлений Франции к войне[1302]. Французский военный атташе в Берлине позднее предупредил, что общество в Германии охвачено воинственными настроениями и сильно возмущается тем, что в его глазах является поражением в Марокко, что оно не готово идти на компромисс или принимать компенсацию в будущем кризисе. По мнению военного атташе, военная конфронтация между Францией и Германией была неизбежна. Стефан Пишон, который был министром иностранных дел Франции между 1906 и 1911 гг. и вернулся на эту должность в 1913 г., Жоффр и ряд его ведущих генералов находились под сильным влиянием таких сообщений[1303].

В Германии этот договор был расценен как еще одно поражение, сравнимое с поражением в первом марокканском кризисе. Когда Бетману пришлось защищать этот договор в рейхстаге, он услышал гневные реплики от правых: «Поражение, произносим мы это слово или нет». Все видели, что кронпринц, сидевший на балконе, демонстративно зааплодировал[1304]. Императрица, которая обычно не вмешивалась в политику, с упреком сказала Кидерлену: «Мы всегда будем отступать перед французами и мириться с их дерзостью?»[1305]Кайзер также получил большую долю обвинений. «Что случилось с Гогенцоллернами, – вопрошала правая газета, – из которых однажды вышли Великий Электор, Фридрих-Вильгельм I, Фридрих Великий, кайзер Вильгельм?»[1306]Один американский политик, путешествовавший по Германии, услышал, как армейские офицеры говорили, что кайзер выставил их дураками в 1905 и 1911 гг. и они не позволят ему сделать это еще раз[1307].

Весьма реальная перспектива войны летом 1911 г. довела до сознания немцев тот факт, что стратегическое положение Германии далеко не хорошее. Кризис в дальнейшем способствовал утверждению в сознании многих немцев той мысли, что их страна окружена врагами[1308]. Ей, вполне возможно, пришлось бы воевать на три фронта: против Франции и России на суше и Великобритании – на море, и было неясно, достаточно ли у нее ресурсов[1309]. Росли сомнения в том, сможет ли военно-морской флот Германии бросить вызов английскому. Расширение Кильского канала, проводившееся с целью дать возможность большим военным кораблям благополучно проходить по нему из Балтийского моря в Северное и обратно, а Германии – обеспечить свое военное присутствие в обоих морях, должно было закончиться не раньше 1914 г. (Канал был открыт 24 июня 1914 г., за четыре дня до убийства в Сараеве.) Тирпиц, как он делал и раньше, воспользовался кризисом, чтобы потребовать новый военно-морской законопроект. Он хотел, чтобы в следующие несколько лет были построены еще шесть больших кораблей, а к военно-морскому флоту была бы добавлена третья боевая эскадра. Это, по его утверждению, сплотило бы правых и средний класс против левых и «выбило бы почву из-под ног социал-демократической и «левой» либеральной партий»[1310]. Он встретил сопротивление со стороны многих своих адмиралов, которые доказывали, что объявление о дополнительном строительстве Германией дредноутов при напряженной международной обстановке может привести к войне с Великобританией. Бетман тоже возражал Тирпицу, приводя основания: расходы и риски. В конце концов он не сумел убедить кайзера, который назвал его трусом и сказал, что он не позволит англичанам себя запугать. «Я велел рейхсканцлеру, – похвастался Вильгельм начальнику своего военно-морского кабинета, – помнить, что я наследник Великого Электора и Фридриха Великого, который всегда действовал без колебаний, когда наставал грозный час. Я также сказал канцлеру, что нужно принимать в расчет политическое провидение, которое позаботится о том, чтобы люди с таким грузом на совести, как англичане, в один прекрасный день познали бы унижение»[1311].