Читать книгу "След грифона - Сергей Максимов"

– Больше всего меня поразило нарочитое равнодушие к судьбе той части золотого запаса, которая до сих пор остается в России. Если НКВД оживлялось при каждом упоминании о нем, то Сталин, можно сказать, даже не пожелал говорить об этом. Я отдаю себе отчет, что перспектива ведения тайных переговоров и использование агентуры еще дореволюционного русского Генштаба – вопросы серьезные, но он не проявил к золоту даже простого человеческого любопытства, – спокойно, но не скрывая удивления, доложил Суровцев.

– Это как раз пусть вас не смущает, – многозначительно проговорил Степанов. – В нашей компании действующий глава страны, – кивнул он на Маннергейма, – он лучше меня вам это может объяснить. Полтонны или даже тонна золота – вещь, бесспорно, важная, но политик потому и политик, что его куда больше интересует уровень добычи золота в стране, чем кладоискательство на ее территории. И потом, вам не приходила в голову простая мысль, что за все время существования золотодобычи добыто столько золота, что оно, выброшенное в свободное обращение, может запросто обрушить мировую экономику. И еще, должен заметить, советское правительство так много занималось поиском кладов с единственной целью – показать всему миру, что располагает большими золотовалютными резервами.

Суровцев переглянулся с Маннергеймом. Барон кивнул в знак согласия.

– Я, честно говоря, до сих пор мало что в этом понимаю, – откровенно признался Суровцев.

– Вот потому и говорил Наполеон: «Политика слишком серьезное дело, чтоб доверять ее военным», – с расстановкой произнес Маннергейм. – Надеюсь, я вас не обидел. Я ведь тоже военный. Мне тоже порой кажется, что все войны и революции последнего времени для того и начинаются, чтобы во время катаклизма изъять из обращения лишнее золото, – то ли в шутку, то ли всерьез добавил барон. – Вот и получается, что золото тамплиеров или золото инков, а то еще чье-то золото куда-то время от времени исчезает. А то, что банки мгновенно реагируют на появление большого количества золота на валютно-финансовом рынке, – неоспоримый факт.

– У клада два родителя. Отец – достаток. Мать – нужда, – почему-то вспомнил Суровцев слова Тимофея Прокопьевича Кураева.

– Как точно сказано! Что значит – русский язык! Кто это сказал? – живо заинтересовался цитатой барон.

– Один сибирский купец.

– Знал, что говорил, – улыбаясь, подтвердил Степанов. – Не скрою, меня радует, что советская разведка отследила мою скромную роль в разгроме белогвардейского подполья, которое закономерно стало слепым орудием по дальнейшему разрушению России. Я также удовлетворен, что русская разведка и контрразведка прочла в моих действиях подсказку по ликвидации Троцкого, Савинкова, Рейли, Коновальца и других. Как это ни горько осознавать, но русская революция вытолкнула на поверхность мира и вершины власти таких подлецов, что на их фоне даже Сталин выглядит фигурой достойной.

– Выбирать не приходится, – согласился барон Маннергейм.

– Что ж, – прикуривая очередную сигару, заявил Степанов. – Как говорится, вскроем карты, господа! Санкция на осуществление моей миссии получена мной лично из уст президента Соединенных Штатов Франклина Делано Рузвельта. Начавшаяся два года назад война приобрела характер новой мировой войны. Из последних горячих новостей: советские и британские войска вошли в Иран. Свершилось это по предварительной договоренности или же независимо друг от друга, я пока не знаю. Но это случилось!

Суровцев был поражен.

– Да-да, Сергей Георгиевич. Вы не ослышались, – продолжал Степанов. – В то время, когда на карту поставлена судьба Москвы, несколько советских армий вошли в Иран. Вероятно, в самые ближайшие дни телеграфные агентства всего мира сообщат результаты этого странного персидского похода. Любопытно будет узнать, что по этому поводу сообщит ТАСС. Хотя его может и не быть, такого сообщения. Прежний свой персидский поход большевики умолчали. Так или иначе, но антигитлеровская коалиция вызревает сама собой. Со стороны Сталина есть в этом событии не только угроза и предупреждение Гитлеру, но и демонстрация уверенности в победе на главном фронте. Что касается Финляндии, Карл, – Степанов взглянул на Маннергейма, – то чаяния финнов о нейтральной и независимой Финляндии находят самое серьезное понимание в политических и деловых кругах Америки и Англии. Надо полагать, Сталину придется с этим считаться. В связи со всем изложенным речи о возможных переговорах СССР и Германии не может даже вестись. Тем более при посредничестве Финляндии. Будущие союзники России не поймут такого двурушничества.

– Александр Николаевич, нужно ли говорить, сколько раз за последние годы встречи с вами, кроме простой человеческой радости, приносили огромную пользу моей стране! Благодарю вас!

– Самое странное и поразительное в нашем случае – это то, что мы по-прежнему служим России! – ответил в свой черед Степанов. – И нужно сказать, что никто нас это делать особенно не просил. Тем более не принуждал.

– Человек не может отказаться от своего прошлого. Тем более не откажется от него, если ему не за что себя в этом прошлом упрекнуть, – подвел черту в разговоре Маннергейм.

– Позвольте откланяться. Вам есть о чем поговорить наедине, господа. Честь имею!

После ухода Маннергейма Степанов и Суровцев некоторое время сидели молча. Затянувшееся молчание нарушил Александр Николаевич:

– А я в отличие от барона себя упрекаю. И вы, Сережа, одна из самых горьких причин этих самоупреков. Так или иначе, но я по своему разумению управлял вашей судьбой. Теперь, надо сказать, я не уверен в том, что поступал правильно.

– Ну, это вы напрасно, ваше превосходительство, – улыбаясь, парировал Суровцев. – Если вы и влияли на мою судьбу, то были отнюдь не вершителем ее. Скорее вы были орудием Божьего промысла. И, что касаемо меня, простой народ в таких случаях как говорил, так и продолжает говорить при советской власти: «Грех – жаловаться».

Ощущение прилива сил после прошедшего дня рождения вновь накрыло Суровцева.

– Четыре года советской тюрьмы, Александр Николаевич, – вещь неописуемая! Сколько раз за это время возникала мысль наложить на себя руки, и сказать не могу. Точно сам черт под руку толкал! Издевались жутко. Постоянный мордобой – это сопутствующая обыденность. А вот допросы с пристрастием, скажу вам, это – ужас непередаваемый! Как меня выручала моя восприимчивость боли – и сказать не могу! Людей, подобных мне, оказывается, не так уж мало. От одного разговорчивого следователя слышал, что у них есть даже своеобразная классификация допрашиваемых. Есть «бойцы» – люди, склонные к оказанию сопротивления, как правило, из военных. Есть «ораторы» – те, кто орет и грозит высокими своими связями. Есть «собеседники» – это представители интеллигенции. Есть еще «беляки», бывшие белогвардейцы, – это моя категория. И «незабудки» – люди болезненные или со слабой волей. Я под эту категорию так же, неожиданно для них, подходил. Есть еще «доходяги» – это те, про которых в народе говорят «не жилец». Доходяги – материал отработанный. Понятно, что это условно, но удобно. «Бойцов», как правило, калечат, чтобы сломить физически. Любят раздевать догола перед допросом. «Ораторов» методично и изощренно бьют. Впрочем, бьют и пытают всех. Только по-разному. «Собеседников», пожалуй, меньше других. А «незабудок» пытать бессмысленно – могут умереть во время допроса. Меня, как «беляка», надо и можно, по их разумению, бить как «бойца». Затем, особо не допрашивая, расстрелять. Но, теряя сознание от боли, я становился «незабудкой». Вот они и маялись со мной. В тюрьме у меня впервые за всю жизнь возникло желание самому расстреливать. Доходило до того, что сатанел, кляня себя! «Нужно было вешать их и стрелять во время Гражданской войны всех без разбора!» – даже так думалось. Во время заключения я стал белогвардейцем больше, чем был им в Гражданскую войну. Потом я понял, что могу расправиться со многими из своих мучителей их методами. Даже более изощренно. Они и предположить не могли, что речь о золоте многим из них будет стоить жизни. Мало того, незадачливый следователь тащил с собой в иной мир и свое начальство. Это в конечном результате и вывело меня на верхние этажи чекистской иерархии. Кажется, только тут-то и поняли, кто я, собственно, такой. Желания расстреливать своих мучителей у меня, как это было раньше, теперь нет. Я своим врагам отомстил простым фактом своего существования. Тем, что, несмотря ни на что, выжил. Но облегчения это мне не принесло.