Читать книгу "Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова"

она мыла полы в нескольких местах. А Сашка мыл полы дома, ему это нравилось. Пол становился чистый, и можно было сесть или лечь и смотреть, как стало чисто. И ждать мать.

Сашка был маленький, всегда. И потом тоже, когда стал мужчиной.

А тогда был меньше всех в классе, но с какими-то всегда взрослыми, но не потухшими глазами. Как будто чуть усмехался он, но как будто не знал об этом, потому что ничего внутри его эту усмешку не рождало. Усмешка голубоватых глаз со светлыми ресницами как будто дана была ему с рождения, когда еще ничего про жизнь не понимаешь и усмехаться еще нет повода.

Он ходил в школу и знал, что никто его не обидит, но никто и не полюбит, ни мальчики, ни тем более девочки. Девочки таких не любят, это Сашка как-то понял, непонятно как. И только сидел, подперев светлую голову ладонью, опустив глаза в учебник или тетрадь, и о чем-то думал. Все время думал. Это со стороны так казалось, а на самом деле, может, совсем и не думал. Но образ был такой.

Учителей он не раздражал и вообще никого не раздражал, как будто его не было. И ему было спокойно от этого.

Ему было спокойно в школе еще и потому, что там была одна девочка.

У девочки были красивые серые глаза, очень красивые. И красота их была не опасна совсем, а наоборот. Совершенно безопасна, как и эта девочка. Никакой опасности от нее не исходило, поэтому, наверное, в нее никогда не влюблялись мальчики в классе, она не будоражила их опасностью и желанием завоевать и понравиться. Из-за нее Сашка ходил в школу иногда с радостью. Так бы тоже ходил, надо так надо, но из-за нее иногда ходил с радостью.

Придет, найдет ее глазами и успокаивается. Она таким успокоительным была для него, потому что в основном Сашке было тревожно, вечный тревожный фон где-то внутри. Но он не понимал, что это тревога, думал, что так и должно быть.

Потом понял, что не должно, ведь он успокаивался и тихо радовался, когда видел ту девочку с серыми красивыми, но совсем не опасными глазами.

После школы он шел домой один, хотя все шли с друзьями, кто с кем, подолгу останавливались на улице и смеялись.

Сашка не мог вспомнить, смеялся ли он с кем-нибудь и когда-нибудь. Только если по телевизору что-то смешное показывали, может быть, только тогда.

Всегда один в квартире, полы помоет, посуду тоже, а уроки он не делал. Тройки все равно ставили, матери ничего больше не нужно было, и ему тогда тоже.

Зато он наблюдал жизнь. Ему это нравилось. Ему нравилось видеть мать, она была всегда тихая, никогда громко ничего не делала, не хлопала крышечкой от сахарницы, не ставила со звуком кастрюли на стол, не кидала ложки в раковину, не хлопала дверью и даже воду в унитазе сливала не так шумно, как он. И любила Сашку молча и ровно, как дышала во сне, без перепадов и стонов.

Он чувствовал, что любила, не смог бы это объяснить, но чувствовал. Никогда не обижала, подолгу смотрела на него и о чем-то думала. А иногда сквозь него смотрела и как будто покидала его в этот момент.

Сашка не знал отца, его вообще не было, и он не думал о нем. Он мог думать только о том, что видит.

Он думал о матери, что она так много работает и что у нее никого нет, никаких подруг и родственников, только Сашка. И он хотел быстрее перестать ходить в школу и начать работать, чтобы мать мыла меньше всяких полов на разных работах и чтобы он зарабатывал и кормил ее.

И еще он очень хотел что-то купить когда-нибудь той девочке из класса, в которую никто не влюблялся из-за ее безопасности, никого не привлекающей, а Сашка без нее не мог и думал только о ней и о матери.

Две женщины были в его жизни, одна его родила и была рядом, а другая была еще девочка, но каждый день он ее искал глазами в классе и успокаивался.

И ничего от нее больше не хотел, только вырасти хотел быстрее, не ростом, а взрослым стать, чтобы работать и покупать подарки.

Матери – на праздники, а этой девочке – часто.

Череп

Таксист был огромен, мрачен и всю дорогу молчал, не двигая выбритой головой.

«Здесь сильно не разгоняйтесь», – сказала я ему около дома. Он выдержал паузу и, не дрогнув черепом, ответил: «Знаю».

Когда я вытащила свои продуктовые пакеты, то увидела, что сиденье измазано чем-то белым. Вероятно, пакет прорвался и вытекла сметана, ужас.

Я решила спасаться бегством, потому что такая молчащая огромная голова не простила бы мне белого мокрого сиденья.

Подло захлопнула дверцу и с чрезмерно честным лицом пошла к подъезду. Но тут же развернулась и пошла к машине.

Потому что вдруг резко ощутила, что сейчас мне выстрелят в спину, как в гангстерском фильме, где героя везут такие молчащие неподвижные головы.

Я постучала в стекло, он опустил окно, не поворачивая шеи, и я ему сказала: «Там я что-то разлила. Имейте в виду. Простите».

«Хорошо», – сказал череп, поднял стекло и медленно стал двигаться.

Эта медленность мне не понравилась, и я шла от страха слишком спокойно и с прямой вспотевшей спиной.

Утром я обнаружила, что из кармана пальто исчезли мои любимые черные очки, которые стоили три копейки, но которые я очень любила. «За все надо платить», – подумала я.

Испачкала черепу сиденье сметаной – любимые очки потеряла.

И это самый безобидный пример, поверьте.

А сегодня мне позвонили из таксопарка и сказали:

– Наш водитель нашел в салоне темные очки. Ваши?

– Мои! – не поверила я своим ушам. – А где они? Куда подъехать?

– Не волнуйтесь, водитель этой машины в вашем районе будет через час, завезет. Номер квартиры скажите.

Номер квартиры! С ума сойти. Не убивать ли меня он придет под предлогом черных очков?

– Не волнуйся, мама, таким предлог не нужен, – успокоил сын.

Тут раздался звонок в дверь. Моя голова, та самая, бритая, огромная и молчащая, молча протянула мне очки и отказалась брать за это деньги.

Как ужасен этот мир.

И еще этот ветер

Почему меня так тянет в северные древнерусские города? Может быть, я древнерусская?

Но почему тогда чувствую себя армянкой в Армении? Грузинкой в Грузии? Латиноамериканкой с ними? Итальянкой с итальянцами…

В Израиле горло