Читать книгу "Что-нибудь такое - Алла Львовна Лескова"

мне уже несколько сухих букетов, а не один, и опять говорил: «Все равно засохнут. Пусть сразу».

Букеты долго стояли дома в разных маленьких вазочках, потому что были маленькие.

Но однажды Жак не пришел и не поздравил.

Эстонские коллеги обвинили его в коварстве, а меня в жестокосердии, потому что он так старался и столько сухих букетов принес, а я не отвечала на его порывы, а только смеялась по ту сторону стойки, а Жак смеялся вообще всегда. Веселый такой, черный абсолютно Жак.

Взял и не пришел однажды. И никогда больше не сказал: «Все равно засохнут».

Наверное, устал любить в одну сторону и ушел в другую.

В море, наверное, ушел и вздыхал там на волнах морских.

А я сегодня вздыхаю на этих же прекрасных, как сон, волнах…

Моей памяти.

Только к нему

Тридцать лет назад меня отправили в Москву покорять высшие редакторские курсы, которые находились в одном доме с Академией общественных наук при ЦК КПСС. Месяц мы ходили по одним коридорам, ели в одних столовых и кафе с братскими коммунистами из разных стран.

Самыми веселыми и задорными были кубинцы.

Они громко разговаривали, как будто ругались все время между собой, нахально подмигивали нам всеми глазами, из их комнат лились дивные латиноамериканские мелодии, бесамемучо и абрасаме, пахло сигарами и нежным тальком. Кубинцы мылись по пять раз в день и тут же, вероятно, этим тальком припорашивались.

Одновременно, как выяснилось при более тесном общении с ними, в их группах все на всех стучали. Что не мешало им дружить, громко хохотать и на полном серьезе убеждать друг друга, что Рейгану теперь мало не покажется, так как теперь Горбачев ему покажет.

На стенах их комнат висели фотографии жен и губастых детей, что не мешало им иметь в Москве много разных мучач, которых они искренне любили на период овладения теорией марксизма-ленинизма.

Очень громко, помнится, разговаривали чехословацкие партийные женщины, которые с нами не очень-то общались, уже тогда предполагая рано или поздно свалить из системы.

Поляки предлагали нам какие-то шмотки, расслабляли своим потрясающим языком и сообщали, что тоже любят Окуджаву.

Еще были замечательные таджикские поэты, которые познакомили нас со всей таджикской диаспорой и кормили всякой азиатской вкуснятиной.

А в комнате со мной жила редактор грузинского издательства, которая рассказала все про всех известных поэтов и прозаиков, которых она редактировала в своем грузинском издательстве.

Я только успевала расширять глаза и говорить:

– Да вы что? Вознесенский?! Не может быть…

Или еще кто-то другой.

– Не может быть, ну вообще, вот это да… А еще поэт… А еще прозаик… А еще…

В общем, опасные это люди, редактора великих. Постоянные поверенные.

А одна моя алма-атинская коллега, которая жила за стенкой, явилась как-то утром потрясенная, выкурила сорок сигарет и рассказала, что ее соседка по комнате, редакторша из Новосибирска, оказалась лесбиянкой и всю ночь пыталась отредактировать восточную ориентацию моей скромной казахской коллеги…

– Как жить теперь, Ал? – спросила казашка Света и заплакала.

Я не знала, как жить после такого, и повела ее через дорогу, на Садовую-Кудринскую.

К Чехову повела, в Дом-музей.

Куда и к кому еще идти, когда не знаешь, как жить теперь…

Только к Чехову. Только к нему.

Запах бедности и любви

Квартиры имеют запахи.

В этой квартире спального района Таллина тоже был всегда один и тот же запах. Затхлости, папирос и алкоголя. Тушеной капусты еще. Бедности.

Квартира была на две разных семьи. В одной комнате жила эстонка Сирье, обычная полноватая эстонка, здоровалась, но молчала всегда. Только звала к телефону стуком в другую комнату.

«Ити, тепя», – говорила она. Иди, то есть. Тебя.

С ней жил, когда выходил на свободу, сожитель или муж, так и не знаю, темноволосый длинный Рейн. Он чисто говорил на русском, в советских зонах практика хорошая языковая была. И бегал пацанчик у них, общий или нет, не знал никто. Рейн его любил, ласкал, таскал на руках. Томас, так звали сына Сирье и Рейна. Или не Рейна.

В другой комнате жила тетя Тоня, седовласая, с одной короткой ногой, короче другой намного, хромая, и лицо аристократки. Профиль породистый, глаза глубокие темные, белая голова. Красивая.

Она то одна жила, то сын из заключения возвращался, отсыпался месяц, а она ему готовила на общей прокуренной кухне и хромала в комнату с тарелками. «Ешь, Валентин», – это она сыну говорила, который на зоне язву заработал и панкреатит. Я его много раз ждала, срока были недолгие.

К тете Тоне часто приходила огромная и тоже хромая, надо же, Галка. Молодая девица, огромная, толстая, сплетница, и тоже припадала на одну громадную ногу. Тетя Тоня ее терпеть не могла. «Че пришла?», – каждый раз спрашивала. «А тебе-то чего?» – огрызалась Галка и устраивалась смотреть телевизор. Так они грызлись, но дружили. Когда я приходила, Галка тут же уходила, только спросит, как дела. Хорошо? Ответ не слушала.

Я приходила часто, и когда сын тети Тони был на зоне, он благодарил в письмах, что маму не оставляю, ты жива еще моя старушка, жив и я… Проведывала его старушку и все никак понять не могла – откуда такое лицо у нее, бестужевские курсы прямо. Так и не поняла. Была тетя Тоня добрая и неграмотная, но аристократка лицом. Чудеса.

Когда сын ее возвращался, я каждый день неслась в этот затхлый родной дом, и тетя Тоня сразу ухрамывала к Галке. Комната одна, мы молодые. Надо оставить одних.

Странные подружки были, тетя Тоня, за семьдесят, с внимательным взглядом, ноги очень болели, лицо красивое, и огромная сплетница Галка, громкоголосая, хитрая, переваливается как утка и платок на молодой совсем голове.

И Сирье эта в соседней комнате, все молчит. И Рейн с Томасом играется, если не в заключении. И тоже молчит. И запах тушеной капусты, эстонцы ее любят. И все это не приснилось, все было, а сегодня приснилось – и я заплакала, когда проснулась.

Мы так любили друг друга.

Две женщины

Сашка не понимал, зачем ходить в школу. Надо – значит, надо, ему было все равно. Он ходил, потому что будила мать и говорила: «Пора вставать».

Вставать не хотелось, но хотелось застать мать, успеть увидеть ее и попить чай с печеньем, пока она собирается на работу.

Больше утром Сашке ничего не хотелось есть, хотя на столе были всегда вареные яйца, хлеб, масло и карамель. Хотелось увидеть мать, пока она не ушла на работу мыть полы.

Сашка редко видел ее, так как