Читать книгу "Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир"
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я родился далеко от войны, на востоке Якутии в Чурапчинском улусе, но именно война сломала мое детство и сделала круглым сиротой…
Родители мои были колхозниками. Наш колхоз назывался «Красный хребет». По традиции якуты – скотоводы и земледельцы, ну и зимой, конечно, охота для пропитания семьи. Вот почему многие якуты в войну служили снайперами в лыжных батальонах.
* * *
В июне 41-го мне было 6 лет. У меня были еще две старшие сестры, Ольга и Марфа, и брат Егор, которого я почти не помню, он умер, когда я был маленьким. Ольга перед самой войной вышла замуж и уехала в другой колхоз, но ее мужа сразу призвали в армию…
Родители наши внешне были очень разные. Я больше помню маму – маленькую, черноволосую, очень энергичную. А отец посветлее, высокий и спокойный. Якуты вообще народ спокойный, терпеливый.
В 41-м осенью наш отец сильно надорвался и как-то очень быстро умер. Ведь мужчин в колхозе почти не осталось, и работать приходилось за тех, кто ушел на фронт. А что такое потеря кормильца в крестьянской семье, думаю, легко понять…
В 42-м пришла совсем большая беда. Государственный Комитет Обороны вместе с Якутским обкомом партии вынесли постановление – переселить 40 наших колхозов в устье реки Лены. Это Приполярье. Цель – рыбодобыча для фронта. Этот насильственный переезд, по сути депортация, убил нашу семью окончательно. И не только мою…
Никто нас не спрашивал, хотим мы этого или нет. Ослушаться было нельзя. Могли арестовать и посадить. Да и кому было сопротивляться? После того как призвали в армию молодых и крепких мужчин, в колхозах оставались в основном старики, женщины, юнцы и дети. Этот насильственный переезд вошел в историю Якутии самой черной страницей. Волей судьбы я стал свидетелем той Чурапчинской трагедии. Больше пяти тысяч переселенцев отправили на далекий Север, и больше половины из них умерли в первую же зиму. По статистике, только через полвека в моей Чурапче население вернулось к довоенной цифре. И не так давно мы узнали, что военные потери якутов куда меньше, чем мирные за тот же период…
* * *
Помню, как сначала увели наших двух коров со двора, потом мелкую живность – у нас были куры. Нам не велено было скот с собой брать. Частный и колхозный скот угнали в те хозяйства, которые оставались. А нас поголовно переселяли с юга на север – в Кобяйский, Жиганский и Булунский районы, где мы, традиционно скотоводы и земледельцы, должны были заняться незнакомым ремеслом – добычей рыбы. К нам съехалось много милиции. На сборы дали времени мало. Разрешили брать только личные вещи. Свое нажитое имущество семьи сносили в амбары. Уполномоченные говорили: «Это ненадолго, приедете и заберете, не нагружайте свои телеги». Кстати, телег не хватало, как и лошадей, которых тоже призвали на фронт. Запрягли коров, а телеги строили сами. Я тоже ехал на такой, но иногда шел вместе со взрослыми, потому что не хватало места и для малых детей, и больных стариков. Якуты – народ работящий, и телеги придумали строить полностью из дерева. Где взять колеса? Колес нет и взять негде. Поэтому бревна распиливали на кольца и получали «колеса». Потом пробивали в середине отверстие, куда вставлялась жердь вместо оси. Казалось, делали просто невозможное! Повозки получались длинные, надо ведь и скарб уложить. По-моему 16 килограммов на семью разрешалось. Помню, мама с сестренкой собирали посуду, самовар…
До берега Лены шли мы и ехали несколько дней, спали под открытым небом, а был сентябрь. Наши деревянные колеса горели от трения, приходилось жерди смазывать навозом. А когда навоза не хватало, смазывали тем, чем люди опорожнялись. Дома нам говорили: «Торопитесь, вас ждут пароходы, по Лене поплывете на Север, а там вас и встретят, и научат…»
* * *
Добрались мы до Лены, пароходов нет, барж нет и палаток тоже нет. Опять под открытым небом, в тальнике на берегу устраивались, как могли, и ждали кто неделю, а кто месяц, пока всех не перевезут. Начались холода, дожди, люди простужались, и несколько человек умерло еще на берегу. Ну здесь же и хоронили. Стали понемногу резать скот, который нас привез, хотя резать было запрещено. Говорили о какой-то эпидемии…
Помню, мы с мамой и сестрой Марфой плыли на открытой барже с той скотиной, которую распрягли. На берегу много народу оставалось. Кто-то с хворью поехал дальше и умер в дороге. Плыли долго, наверное, с полмесяца. На берег сошли в октябре, получилось в зиму приехали. Выгрузили нас на пустой берег Лены, не доезжая Быкова мыса, за которым уже море Лаптевых.
* * *
Оказались опять под открытым небом среди тальников. Приполярье. Никакого жилья! Никто нас не ждал, даже снастей для рыбной ловли у нас не было. После долгой дороги малые и старые, как самые слабые, поумирали. Так что «новоселье» началось с похорон. Кто был на ногах, стали строиться. Пилы и топоры люди, конечно, взяли. А кому строить-то? Женщины да подростки юрты ставили. В каждой юрте по 4 семьи – нары по кругу, ближе к входу очаг. И мама с сестрой тоже строили. Нам обещали: «Дома вам приготовлены, рыбы полно, зайцев так много, что хоть палкой бей». Этих бедных зайцев я так ни разу и не увидел. Помню, сестра Марфа ходила на подледный лов – молодок ставили пробивать толстый лед, метра в два. Пришли морозы. Люди стали сильно умирать от голода. Добытую рыбу всю надо было строго сдавать. Если норму не выполнил – муки не дадут. А какая скотина пала, так хорошо – бригадир накормит своих работников, чтобы могли шевелиться. На работу потом ходили единицы, нормы им какие-то высокие определили. Люди, помню, лежали, двигаться уже многие не могли от голода. Все, что из кожи – съедали. Помню, для тепла в юрте на двери кожу коровью натягивали, так от нее по кусочку отрезали и ели. Когда над огнем ее подержишь, она пахнет вкусно и хрустит, а по-другому ее не съешь – твердая, сухая, жесткая…
Недалеко от нас жили ссыльные из Прибалтики, но они нашего языка не знали, мы – их языка, поэтому выживали самостоятельно. Однако плохо выживали – и те, и другие своих умерших складывали прямо возле юрты и снегом присыпали. Кому могилы копать? Голодным не сладить с вечной мерзлотой. Здесь как в блокадном Ленинграде – люди не могли хоронить людей…
* * *
Голод сам по себе испытание, где бы ты ни жил, а на фоне ветров с океана или затяжной пурги – испытание куда большее. Мы же аласные люди. Что такое алас? Это обязательно посередине озеро – в Якутии тысячи озер, – а вокруг него поляны и пастбища, а за ними холмы и дальше лес. Мой алас, где я родился, называется Кюндюль. Долго мне снились наши лошади, и как отец учил меня запрягать, как усаживал на лошадь, как табуны паслись на воле. Через много лет я им посвятил свою работу, которая так и называется «Лошадки моего детства» – спящий мальчик посреди тундры видит их во сне.
Помню похлебку из американской муки, которую экономили и так разводили водой, что получался прозрачный клейстер, и мы пили его. Позже стали давать американский сахар – кубики. Видимо, когда с Аляски стали летать к нам американские самолеты через Якутск. Что-то не помню радости от сахара, видимо, было уже все равно. Я видел, как на моих глазах люди менялись – сначала кожа да кости, а потом напухали до невозможности, как пузырь, а это не жилец уже.
Внимание!
Сайт сохраняет куки вашего браузера. Вы сможете в любой момент сделать закладку и продолжить прочтение книги «Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир», после закрытия браузера.
