Читать книгу "Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир"

Лека Аннинский

Один из них, переживший оккупацию, сказал страшную вещь:

«Если вы, взрослые, решите начать войну, поубивайте сначала всех детей… потому что после нее невозможно остаться нормальным человеком».

Эти слова драматурга Александра Гельмана приводит Лариса Машир, журналист, собиравший не один год «Дневник детской памяти. Это и моя война».

Доля детей войны действительно страшная. Даже на фоне правды о войне, которую успели завещать взрослые. Эта их писанная кровью правда унаследована. И еще есть какая-то своя правда, которая улавливается именно из детских уст – из воспоминаний детей войны – тех, что уцелели в страшные военные годы.

И постарев, они пытаются понять, почему все это случилось с людьми, и как выдержать мысль о том, что это с людьми случилось.

Мое поколение наконец-то решилось на мемуары. До него высказывались фронтовики, и боязно было опережать их в воспоминаниях. Теперь фронтовики уходят, их почти не осталось. Уходят уже и мои сверстники, им под 80. И вот собраны воспоминания их детских лет, совпавших с военным временем.

Тексты бесхитростные и страшные. Сорок исповедей. Авторы – ученые и художники, журналисты и кинорежиссеры, медики и педагоги… Водитель трамвая, штукатур, летчик, библиотекарь…

Да как же они сумели доучиться и получить законченное образование, если в военные, да и первые послевоенные годы со школьной скамьи целые выпуски мобилизовывались на военное производство и восстановительные работы?

Доучились все-таки! Уже после Победы! Хотя и сохранили горькое ощущение непоправимости того, что сделала с ними война.

«Ну, какие мы участники Победы! – исповедуется одна из них. – Мы были просто заложники войны!» Но все-таки поздравляет всех! Потому что участники! Участники Победы! Хотя поначалу и неприметные по малолетству.

Среди них особенно заметны фигуры артистов, заслуживших всенародную известность: Элина Быстрицкая, Эдита Пьеха, Валентина Леонтьева, Евгений Леонов, Валерий Золотухин… Меньше, вернее, почти нет – поэтов и писателей. Может, оттого, что литераторы успели высказаться раньше и полнее тех, кто выкарабкивался к высшему образованию через фабрично-заводские училища и колхозные звенья. О войне с пронзительной силой написали поэты поколения «шестидесятников»: Соколов, Рождественский, Евтушенко… Прозаики Владимов, Аксенов…

Но тут-то и сказывается авторский замысел Ларисы Машир: сквозь позднейший литературный блеск разглядеть первоначальный опыт – ранящий именно в первоначальной непосредственности. Трагедию Бабьего Яра Анатолий Кузнецов описал уже в зрелости, – после чего благоразумно удалился в эмиграцию, – а здесь воспроизводится первоначальная запись Анатолия – 12-летнего киевлянина, увидевшего, как гонят евреев в овраг, услышавшего их крик: «Это смерть!»

«В телеге – немецкий солдат с кнутом. Другой солдат, с ружьем подмышкой, ведет из ворот бледного мальчишку…»

Того мальчишку уже не вернуть. Завален миллионами тел: жертв, палачей, солдат, партизан, карателей…

А за линией фронта в тылу: «Вши глодали голодных. Тлел туберкулез. Но беганье босиком по талому снегу вплоть до нового снега закаляло тогдашних детей – или убивало». Это уже другой ребенок войны – драматург Людмила Петрушевская.

И совсем дальний тыл. Якутский художник Афанасий Мунхалов: «Здесь как в блокадном Ленинграде – люди не могли хоронить людей…»

Социальный, географический, национальный диапазон книги обширен и многообразен. Россия от западных рубежей до Сибирских окраин. Оккупированные районы страны. Оккупированные районы Польши, Чехии… Евреи, украинцы, русские. Испанцы, спасенные от гражданской войны в Пиренеях и угодившие в нашу Отечественную. Немцы…

Испанцев я хорошо узнал по годам студенческой юности и молодости. Мы дружили. Немцам я читал лекции позднее, в Высшей комсомольской школе. От контактов в военное время бог спас.

Некоторые мемуаристы полагают, что немцы, кстати сказать, не издевались над жителями захваченных территорий, не бесчинствовали без смысла. Зато приказания исполняли пунктуально. Отлавливали ребятишек во время еврейских облав и казней (это была у них программа). Отступая, жгли деревни (тоже программа: чтобы наступающие русские не нашли крыши над головой). Попавший же в плен немец добрел: с благодарностью подкармливался из рук наших жалостных вдов и сам делился, выказывая любовь к нашим мальчишкам, вооруженным рогатками. Немец есть немец…

В общем невыносима гремучая смесь ненависти и жалости, встающая из воспоминаний тогдашних детей войны.

«В садик я больше не пошла, а с 6 лет начала зарабатывать себе на обед – помогала соседям управиться с ребятишками, помыть посуду, что-то принести, и меня за это кормили…»

В садик – ладно, а в школу нельзя не пойти, потому что школа – это не только классные занятия («чернила делаем из шелухи черных семечек и заливаем прямо в отверстия на партах, куда чернильницы ставят, но чернильниц-непроливаек нет»), это еще и трудфронт («начинается сенокос, мы с взрослыми ночью копним, скирдуем граблями»…). Где фронт, где тыл?

А урожаи где? Их нет, потому что поля вытоптаны скотом: скот массово перегоняют на восток, чтобы не достался немцам…

В городах школьные здания частью отданы под госпитали (и тут уж не уследишь, кто кого подкармливает: раненые учеников или ученики раненых).