Читать книгу "Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир"

И еще! Для нового читателя, задавшегося естественным вопросом о наказании за преступление, отвечаю – следствие проиграло сражение. Так бывает при необъявленной войне, которая опаснее даже не тем, что у нее нет правил, а тем, что она убивает высший смысл в Человеке, то, что больше жизни – долг, мораль, веру в добро и свет!

Надежда Иванова, слесарь-инструментальщик

До войны у нас была большая семья – мама, папа, бабуля и нас три девочки-школьницы. Жили мы в Выборгском районе Ленинграда, раньше он назывался Сталинским. Помню наш адрес – «Дорога в Гражданку» – именно так, дом 24, квартира 2. Мы жили в двухэтажном деревянном доме. И школа, и все дома вокруг были деревянными и красивыми, как мне тогда казалось. Каменными были только пожарка и магазин, где продавали керосин.

Мне было 10 лет, когда началась война, сестре Тоне 12 лет, а старшей, Вале – 15. Папа, наш единственный мужчина и кормилец, заболел перед самой войной и умер в 33 года. Стала мама нашим кормильцем.

* * *

И вот первый знак войны: рядом с нами жила семья финнов, где были тоже три девочки, наши подружки – Гетта, Кристина и Тина. Неожиданно в одну ночь они исчезли. Куда увезли их, мы так и не узнали. И напротив тоже жила семья немцев, там были дети, и мы все дружили. И их куда-то увезли. Двор наш опустел. А в нашей школе сделали госпиталь, и учиться 1 сентября мы уже не пошли. Все изменилось, начиная с того, что если раньше мимо нашего дома ходил и звенел трамвай, то теперь мы ходили пешком на любые расстояния…

Однажды наша мама Александра Макаровна пришла с завода, где она красила вагоны, и сказала, что завод отправляет в эвакуацию только одних детей. Были уже готовы в дорогу наши вещи, помню в моей наволочке лежало белье и баранки на дорогу. И тут из-под Лигова появились беженцы – наша тетя, папина сестра с мужем и дочкой. Мама послушала их и вдруг взбунтовалась – не пущу одних детей! Бабушка тоже сказала – пусть с нами остаются. И мы остались.

А в ноябре 41-го во время бомбежки погибла наша бабуля. Отвезли мы ее на Богословское кладбище. Ох, и сильными были бомбежки, говорили, что бьют дальнобойными, часто объявляли тревоги.

В 42-м мы потеряли сразу двоих. Друг за другом умерла наша тетя, оставив девочку, и моя сестра Тонечка. Лежат они в братской могиле на Пискаревке, от которой мы тогда жили недалеко…

* * *

Хорошо помню, как меня снаряжали за хлебом, укутывали во все теплое и карточки надежно прятали, чтобы я их, не дай Бог, не потеряла. Я по своей детской карточке получала 125 граммов хлеба – это на целый день, столько же – Валя и мамина рабочая карточка – 250 граммов. Кроме хлеба, у нас давно ничего не было.

На завод наша мама уже ходить не могла от полного истощения, она вообще перестала ходить, бредила, никого не узнавала и 6 мая 42-го года она умерла. Остались мы с Валей вдвоем. Тогда жилищные конторы похоронными делами занимались. Но мы с Валей сами решили отвезти маму на тележке к папиной могиле на Богословское кладбище, песчаное, хорошее. Пришлось отдать мамины карточки и мои детские за то, чтобы маму закопали рядом с папой. Я запомнила – там большая береза стояла с отстреленной макушкой, и мы ее пометили еще зеленой краской…

Тетину девочку забрали в детский дом, потому что ее отец был на фронте. А Валю приняли на военный завод, ей исполнилось 16 лет, и выдали рабочие карточки. Не помню точно, но уже побольше, чем 250 граммов хлеба. Валя не хотела меня оставлять одну дома, тогда работа на военном заводе приравнивалась к армейской службе. И мы с Валей пошли в соседний детский дом, который готовился к эвакуации. Открылась ледовая «Дорога жизни» по Ладоге, и вышел приказ – детдома эвакуировать. В детдоме оказались наши учителя, и меня хорошо приняли. Там все же кормили, глюкозу давали, и у нас были силы ходить. Я и Вале кусочки глюкозы откладывала. Кроме нее, никого у меня ведь больше не осталось. Первые три партии детей я помогала собирать, потом пришла моя очередь. Помню, как приехали к нам бойцы из госпиталя и устроили на прощание концерт, даже песню одну запомнила – «так будьте здоровы, живите богато…». Валя прибежала ко мне попрощаться и принесла мне мою цветную шляпку с ленточками. Потом были автобусы, Ладога и поезд. Я всю дорогу ревела, а Зинаида Васильевна и Галина Градова меня успокаивали.

* * *

В дороге давали американскую тушенку, а на больших станциях кормили горячим – водили в столовую. Потом вот что случилось: перед нами разбомбили другой детский эшелон, и нас загнали в железнодорожный тупик. Несколько дней нас не выпускали из вагонов…

* * *

Долго мы ехали, с 15 июня до начала июля. Привезли нас в Горький (теперь Нижний Новгород), в Пильнинский район, в детский дом № 1. Сначала мы учились. А на следующий год зимой нас несколько человек везли в санях, в каких-то больших шубах в Горький. Привезли в старинный особняк, помню кроватки с никелированными спинками. Помню воспитательницу, которая учила вышивать. Я и там ревела много по-прежнему. Мы везде ходили строем и назывались уже воспитанниками ремесленного училища. Выдали нам маленькие бушлаты и ботинки – тепло было. Помощник мастера обучал нас слесарному делу. Мы делали лопаты для фронта. Нам давали железные заготовки. Инструменты у нас были самые простые: молоток, зубило, напильник и сверло, чтобы делать дырочку для гвоздя. Руки у нас были сбиты, все в болячках.

Почему-то запомнила, как нас водили на экскурсию к мальчикам в татарскую группу слесарей смотреть, как они работают…

* * *

Помню, как однажды нас повели в столовую через дорогу, а мимо нас проехали сани, высоко нагруженные умершими людьми в разной гражданской одежде. Сани были не закрыты, только перевязаны, а за санями по снегу тащились распущенные женские волосы с запрокинутой головы. В столовой никто не мог есть. Помощник мастера отругал нас, но мы, ленинградцы, категорически заявили, что отказываемся от еды. Тогда он каждого из нас насильно заставил есть. Ну, мы кое-как поели…

Летом все ходили за ягодами – это была моя единственная радость. А после снятия блокады приказ – всех детей вернуть в Ленинград. Привезли нас летом 44-го. Мы прошли распределитель, и отправили нас в другое ремесленное училище № 39, рядом с Сытным рынком. Выпустили досрочно через два месяца слесарями-инструментальщиками 4-го разряда и направили на завод «Пневматика» на Васильевском острове. Потом я стала еще сверловщицей, стволы для шахтеров делали…

* * *

Мне хотелось учиться, но война не дала. Мы-то думали, что когда вернемся из эвакуации домой, пойдем в школу. Своего дома я уже не нашла, от него одна арка осталась. А мы с Валей долго искали друг друга, прежде чем нашли. От всей большой семьи нас осталось двое…

P.S.

Смотрю на нее не отрываясь, сидит прямая – возраст не согнул, лицо без глубоких морщин, светлое и спокойное, как у святой. Смотрю, окаменев от ее невозможной простоты повествования. («Нет повести печальнее на свете…») Она меня не видит – ослепла. Теперь ее глаза – глаза внука, на попечении которого и дед обезноженный. Управляется, урокам не во вред. «Ничего, – говорит она, – я же знаю квартиру на ощупь». Так и хочется поставить восклицательный знак, но не могу – будет неправдой. Речь ее ровная, исключительно простая повествовательная. Она и сама как повесть. Повесть – о Времени!