Читать книгу "Танец голода - Жан-Мари Гюстав Леклезио"

Александр: Тсс! Мы опять вернулись к разговорам о политике!

Талон: А пока что Германия чувствует себя лучше, чем Франция, она восстанавливается. Генеральша: Не удивительно, они же не стали выплачивать контрибуцию — еще один подарок наших социалистов! — Вы неисправимы!

Жюстина: Говорят, в Германии недавно вывели новый сорт роз — совершенно белых.

— Вы меня насмешили, моя дорогая! (Генеральша) Они украли наши в четырнадцатом году, вы-то этого не знаете, наш сорт «лионское чудо», и назвали его Frau Drouski или Drouchi, не помню точно. Они вообще копируют у нас всё подряд: «мальмезон», «золотое солнце», а потом дают им свои названия, похожие на кашель, их и произнести-то никто не может! Александр: Хватит! Вы даже розы заставите воевать!

Полина: Алекс, ну не будь таким наивным! Ты же отлично знаешь, нет ничего случайного, ничто и никто никогда не может быть ни при чем, даже флористы! Все это больше похоже на махинации, чем на простое цветоводство, тебе не кажется? Александр: Тогда вот мое решение: продолжим разговор о розах!

Всегда один и тот же шум

Всегда один и тот же шум. Слова, смех, позвякивание ложечек о чашки с мокко. Сидя в глубине гостиной, Этель одного за другим разглядывала гостей — теперь ее одолевает любопытство, хотя раньше, слыша эти голоса, она впадала в легкое оцепенение: певучий маврикийский акцент, казалось придающий шарм самым резким словам, негромкие возгласы, знаменитое «Айо!» тетушек, окруженных клубами табачного дыма (они курили сигареты со светлым табаком: Жюстине запретили находиться рядом с теми, кто курит черный, — она начинала кашлять). Теперь же Этель охватывала тоска и гнев, она вставала и уходила на кухню, где Ида мыла посуду; Этель помогала ей вытирать и расставлять тарелки. Однажды Жюстина сделала дочери замечание: «Ты же знаешь, отец любит, когда ты сидишь там, он все время ищет тебя глазами». Этель ответила зло: «Разумеется, я должна слушать всю эту болтовню, смотреть эту дешевую пьесу. Наверное, так же трепались в салоне пассажиры „Титаника", когда он тонул!»

Пока их собственный семейный корабль медленно шел ко дну, Этель то и дело вспоминались обрывки фраз, услышанных в гостиной, абсурдные, бесполезные замечания, язвительность, всегда сопровождающая подобные словоизлияния, — каждое воскресенье, в одно и то же время; банальность происходящего превращалась в яд, постепенно отравляющий всё вокруг; его было видно на лицах, в душах и даже на обоях.

Она по-прежнему отмечала всё в дневнике, но если раньше это были остроты, меткие слова, поэтические выражения, произнесенные Александром, и причудливый юмор маврикийских тетушек, то сейчас страницы заполнялись наговорами, глупыми шутками, неудачными каламбурами, ненавистными образами:

«Лютер, Руссо, Кант, Фихте — четыре какангелиста».

«Семьи евреев и протестантов, страна чужаков, инородцев, масонский мир». «Семитская лепра».

«Еврей — космополит, банкир, эксплуатирует честного француза».

«Каббала, царство Сатаны» (Гугенот де Муссо[12], поддержанный Его Святейшеством папой Пием IX).

«Еврей контрпродуктивен» (Прудон).

«Еврей отличается от нас: у него нос крючком, квадратные ногти, плоские ступни, одна рука короче другой» (Дрюмон). «От него воняет».

«У него естественный иммунитет против болезней, которые для нас смертельны». «Его мозг устроен иначе, нежели наш». «Для еврея Франция — страна пожизненной ренты. Он думает только о деньгах, его рай здесь, на земле» (Моррас).

«Евреи прочно связаны с хиромантией и колдовством».

«Наши самые знаменитые политики носят имена Жан Зай, иначе Исайя Эзекиель[13], и Леон Блюм, иначе Карфункельштейн». «Членов редакции „Юманите" зовут Блюм, Розенфельд, Герман, Мок, Жиромски, Вейль-Рейналь, Коэн Адриа, Гольдшильд, Модиано, Оппенгейм, Хиршовиц, Шварцентрубер (вот вам!), Имре Дьомай, Хауссер».

«Англичане в большей степени варвары, чем немцы! Посмотрите, что они сделали с Ирландией».

«Олье Мордрель сказал: „Довольно уже негрифицировать Бретань!"».

«В Нюрнберге Гитлер заявил: „У Франции и Германии больше поводов любить друг друга, чем ненавидеть"».

«Он предупредил виновных: „Мы ничего не забудем ни евреям, ни большевикам"». «Моррас написал в „Аллее философов": „Семитский гений с библейских времен угас. Сегодня Республика — это пребывающая в состоянии хаоса страна, в которой торжествуют четыре социальные группы: евреи, масоны, протестанты и чужаки"».

«Юлиус Штрайхер заявил в Нюрнберге: „Единственный выход — физическое устранение евреев"».

Вслед за волнами жестокости наступало временное спокойствие, как будто болезнь пошла на спад, оставив только боль и стыдливое изнеможение, и даже усилия тетушек, старавшихся как-то разрядить обстановку, помогали плохо. Иногда разговор заходил о моде, автомобилях, о спорте или кино.

— «Пежо-лежер» сместит с пьедестала всех остальных: «рено», «делаж», «тальбот», «де дион», «панар», «гочкис» и даже знаменитый «роллс-ройс»!

— Мы видели эту машину в витрине гаража в Ваграме — красота!

— Но цена! Вы знаете, сколько она стоит?

— Да уж, эти их девальвации — сначала в Америке, потом, нынешним летом, у нас!

— Оплачиваемые отпуска и каскетки!

— В конце концов, это ненормально, когда бедняки ездят на море! (Жюстина)

— Слышали о последнем изобретении — «радиовидении»?

— Беатрис Бретти вам расскажет о нем! Просто Сара Бернар!

— Да, но все зеленое, мои дорогие! Весь экран зеленый, как тролль!

— Я предпочитаю ходить в кино, вы смотрели «Великую Иллюзию»?

— Нет, ведь еще не война! Мне больше нравятся братья Маркс в «Утином супе».

Здесь генеральша не могла удержаться от замечания: «Я пойду в кино, когда оно станет нормальным».

Мужчины, сами того не желая, постепенно образовали собственную маленькую группу. Когда Шемена не было, обстановка разряжалась. Этель больше нравились эти дни. Тогда она с удовольствием слушала шелест фраз, очень похожий на гул авиационных моторов, который так любил Александр. Когда-то он носился с идеей построить летательный аппарат с крыльями и винтами. А теперь? Вспоминает ли свою мечту? Этель спрашивала себя: кто еще, кроме нее, чувствовал приближающийся крах? Никто? Она смотрела на отца, этого высокого мужчину с великолепными черными волосами — свидетельство маврикийских корней, — над которым была не властна даже парижская зима, на его подстриженную бородку и руки художника с длинными нервными пальцами.