Читать книгу "Танец голода - Жан-Мари Гюстав Леклезио"

По краю Платформы, минуя заброшенный китайский ресторан, спускаются полуразрушенные лестницы Береники (еще одно странное название); по ним я возвращаюсь в город. Теперь я брожу у подножия Платформы — среди тихих улочек, гаражей, вереницы подозрительно пустых офисов. Улица Катр-Фрер-Пеньо, улица Линуа, улица Инженера Робера Келлера. Где находились скамьи? А дверь, через которую должна была пройти Леонора вместе со всеми остальными узниками, когда их высадили из полицейских фургонов? Кто их ждал здесь? Кто-то, зачитывавший списки, словно приглашая всех на праздник? Или их просто оставили стоять внутри гигантского амфитеатра, под палящими лучами солнца — будто соревнования должны вот-вот начаться? Вероятно, она пыталась найти в толпе знакомое лицо, место, где можно присесть, краешек тени, возможно туалет. Наверное, она вдруг поняла, что ловушка захлопнулась и в ней оказались все эти мужчины, женщины, дети; поняла, что они здесь не на час или два, даже не на день, а навсегда; что выхода нет, как не осталось и надежды…

Я толкаю дверь Музея фотографии, расположенного рядом с синагогой. Внутренний голос подсказывает мне, что высокая белая труба в центре Платформы — это она и есть. Не то чтобы я слишком интересовался культовыми сооружениями. Здесь всё иначе. Лица с фотографий проникают в меня, заглядывают почти в самое сердце, остаются в памяти. Безымянные, не имеющие ко мне никакого отношения, похожие на те, которые я представлял себе, читая в архиве на улице Удино списки рабов, проданных в Нанте, Бордо, Марселе:

МАРИОН, КАФРЯНКА — ИЛЬ-ДЕ-ФРАНС. КУМБО, КАФРЯНКА — ИЛЬ-ДЕ-ФРАНС. РАГАМ, МАЛАБАРЕЦ — ПОНДИЧЕРРИ. РАНАВАЛЬ, МАЛЬГАШ — АНТОНЖИЛЬ. ТОМА, МУЛАТ — БУРБОН.

Дети, выстроившиеся вдоль дорожек стадиона, на заднем плане — взрослые. Снимки из Дранси: фигуры у подножия высоких прямоугольных зданий, так похожих на новые гетто Сартрувиля, Рюэля, Ле-Ренси. В теплых, не по погоде, пальто, на голове у детей береты. У одного из них — на переднем плане — шестиконечная звезда на груди. Они улыбаются в объектив, будто позируют для семейного портрета. И еще не знают, что скоро умрут.

Я изучаю на карте географию ужаса:

Фюльсбюттель

Хертогенбош Моринген

Дора

Нидерхаген-Вевельсбург Бухенвальд

Нойенгамме

Эстервеген

Равенсбрюк Заксенхаузен Орианенбург Треблинка Берген-Бельзен Кулъмхоф Лихтенбург

Собибор

Бад-Суза Майданек

Хинцерт

Заксенбург Грос-Розен Бельзек

Терезиенштадт

Плазов Аушвиц

Флоссенбург

Натвайлер-Штрутхоф

Дахау

Маутхаузен

И еще — названия вокзалов, пересыльных пунктов: Дранси, Руайе, Питивье, Ривьера-ди-Сабба, Больцано, Борго-Сан-Далмаццо, Вентимилья. Необходимо побывать в каждом из них, понять, что жизнь вернулась туда, увидеть посаженные там деревья, памятники, надписи, но главное — увидеть лица всех, кто теперь живет там, услышать их голоса, крики, смех, шум городов, построенных рядом, — шум самого быстротечного времени…

Кружится голова, чуть-чуть мутит. Я иду по улицам, примыкающим к Платформе. На набережной Гренель длинной железной змеей, свивающей кольца на перекрестках, выстроились гудящие автомобили и автобусы. В июле сорок второго Сена должна была выглядеть так же, как сегодня, и, может быть, Леонора и другие видели ее сквозь зарешеченное окошко полицейского фургона, пока тот выруливал к велодрому. Историю омывают реки, это известно каждому. Они уносят тела, и еще очень долго их берега остаются пустынными.

Моя мать никогда не рассказывала мне о Лебединой аллее. Однако, повинуясь инстинкту, я спускаюсь по лестнице к длинной полоске суши посреди реки, в тень ясеней. Несмотря на красоту этого места, здесь малолюдно. Супружеская чета с девочкой лет восьми, несколько южноамериканских или итальянских туристов, молодая, одетая в черное японка, фотографирующая деревья. Две-три пары влюбленных на скамейках переговариваются шепотом и не смотрят в сторону Эйфелевой башни.

Я останавливаюсь на самом берегу, возле старого, причудливо изогнувшегося дерева. Низко опущенные ветви придают ему сходство с животным, рептилией, вылезающей из речного ила. У его подножия, между корней, болтаются похожие на пряди волос длинные черные водоросли.

Напротив, на другой стороне реки, — Платформа, словно мираж в горячем тумане. Я смотрю на высокие здания, силуэты которых вырисовываются на закатном небе, — они похожи на черные стелы. В центре торчит призрачная башня — безголовая, безглазая, ее вершина теряется в облаках. Я понимаю, что идти дальше необязательно. История исчезнувших навсегда поселилась здесь.

Все то же медленное течение реки, город, плывущий по ней и уносящий прочь свои воспоминания. Хаким, паренек с Платформы, был прав. Тяжелый взгляд, гладкий лоб, темные глаза: «Что ищете?»

Лебединый остров, остров Маврикий, Isla Cisneros[67]. Я никогда там не был. Именно об этом я размышляю, переходя на другой берег и ускоряя шаг: над Сеной надвигается гроза; я с трудом сдерживаю улыбку.

Звучат последние такты…

Звучат последние такты «Болеро» — резкие, почти невыносимые. Звуки наполняют зал; публика вскочила с мест, все глаза устремлены на сцену: там вращаются, ускоряя движения, танцоры. Люди кричат, но их голоса перекрывает грохот там-тама. Ида Рубинштейн и остальные исполнители — марионетки, сметаемые безумием. Флейты, кларнеты, рожки, тромбоны, саксофоны, скрипки, барабаны, цимбалы, литавры — все сжимается, норовит взорваться, задохнуться, готовы лопнуть струны и голоса, — пускай, лишь бы только нарушить эгоистичное молчание мира.

Рассказывая мне о премьере «Болеро», мать описала свои ощущения, крики, возгласы «браво», свист, шум. В том же зале находился молодой человек, которого она никогда в жизни не встречала, Клод Леви-Стросс. Он тоже много лет спустя поведал мне, что эта музыка навсегда изменила его жизнь.

Сегодня я понимаю почему. Понимаю, что значит для его поколения эта многократно повторяющаяся музыкальная фраза с нарастающим ритмом и крещендо. «Болеро» не просто пьеса, не обычное музыкальное произведение. Это пророчество. Рассказ об истории гнева, о голоде. Когда звуки танца яростно обрываются, оглохшие и выжившие приходят в ужас от наступившей тишины.

Я написал эту историю в память о двадцатилетней девушке — вопреки своему желанию она стала ее героиней.