Читать книгу "Блуждающий разум: Как средневековые монахи учат нас концентрации внимания, сосредоточенности и усидчивости - Джейми Крейнер"

вновь и вновь повторяла жития разных героев христианства (патриархов, пророков, апостолов, мучеников), затем, наконец, перекусывала нить и размышляла о собственной смерти, предвкушая ее. Рассказывали о старце по имени Иулиан Сава[70], который на весь день отправлял своих монахов молиться попарно на открытом воздухе: один брат пел 15 псалмов стоя, второй на коленях, потом они менялись, и так с зари до зари. Зачитывали слишком обобщенные заметки Иоанна Кассиана: дескать, все египетские монахи весь день одновременно поют псалмы и работают, тогда как у монахов Леванта есть четко выделенное под псалмопение время. Одно это описание породило целый ряд подражателей {10}.

Любое монастырское расписание исходило из предпосылки, что разные занятия по-разному совершенствуют монаха, да и сама смена деятельности считалась психологически благотворной. Александра поведала одному посетителю, что ее распорядок дня избавляет от скуки. Запомнилось высказывание Антония, мол, само по себе переключение работа–молитва, работа–молитва помогает справиться с разбегающимися мыслями. Говорили даже, что сама Дева Мария именно так пожала плоды духовного познания. Легенда VII века, вероятно, записанная в женском монастыре в Галлии, гласила, что в те десять лет, когда Мария жила в храме Соломона, она придерживалась монастырского распорядка и что строго фиксированные часы, выделенные на молитву, работу и ученые занятия, сделали ее непоколебимой (constans, immobilis). Рутина преобразила ее мышление, а это создало почву ни много ни мало для самого Воплощения. «Ты приготовила в своем сознании место обитания для Бога», – сказал ей ангел, и три дня спустя она забеременела {11}.

В отличие от отшельников и отшельниц вроде Александры или исключительных случаев вроде Марии, жившие общиной монахи обычно подчинялись единому для всех распорядку, ибо предполагалось, что одинаковые совместные действия помогут всем сосредоточиться на главном. Практически в любом общежитийном монастыре расписание составлялось на основе одной и той же триады: физический труд, чтение и молитва. Разница заключалась в деталях. В начале VI века епископ Кесарий Арелатский[71] предписывал вверенным ему галльским монахам и монахиням читать до середины утра, а затем до конца дня выполнять назначенные им работы, периодически прерываясь на молитву. А его современник Евгиппий, настоятель монастыря в Лукулловом замке (Castellum Lucullanum, современный Кастель-дель-Ово) в Южной Италии, велел братии трудиться до полудня, читать до раннего вечера, затем снова работать; и эта последовательность также время от времени прерывалась молитвой. Другую разновидность рутины предлагал своим монахам Исидор Севильский[72] примерно 80 лет спустя после Кесария и Евгиппия: в разные сезоны им следовало распределять труд и чтение по-разному, а летом предполагалась даже сиеста {12}.

Эти различия происходили из противоречивых предположений насчет самой механики концентрации внимания. Даже в основе схожих расписаний могли лежать разные соображения. Одни теоретики полагали, что лучше всего молиться и трудиться одновременно, потому что занятые руки – якорь, удерживающий ум от дрейфа, или же потому, что труд и молитва усмиряли тело и ум в связке, или потому, что работа помогает не засыпать за молитвой в поздние вечерние часы, а еще потому, что с молитвой работа спорилась. Другие возражали: дескать, вообще-то работа призвана освобождать ум от всяких мыслей. Опять-таки, Иоанн Лествичник, писавший на Синайском полуострове в VII веке, считал, что занимать чем-то руки во время молитвы – любительский подход к вопросу сосредоточенности: действенно, но слишком легкий путь {13}.

Если в эпоху раннего Средневековья не наблюдалось всеобщего консенсуса насчет того, почему физический труд – вещь полезная, то в предыдущие столетия согласия по этому вопросу было и того меньше {14}. В IV–V веках некоторые сирийские монахи стремились совсем к иному идеалу: они жаждали прославлять Бога день и ночь вместо того, чтобы вновь проживать травму земледелия, которой Господь наказал человека за грехопадение Адама и Евы. Эти взгляды критиковали многие, однако принявшие ее отшельники очень почитались христианами-мирянами по всей процветающей сельской местности Леванта. Крестьянские общины, вынужденно запертые в непрерывном аграрном цикле, ценили монашеское служение и видели в отшельниках своих духовных лидеров.

Так вышло, что общежитийные монашеские начинания, вдохновляясь, в частности, неработающими египетскими монахами, постепенно встали на противоположную точку зрения, а именно: физический труд способствует физической и духовной стабильности монахов. Но и эта модель не освобождала от материальной зависимости – от приношений мирян в виде земли, денег и припасов, позволявших монахам ежедневно посвящать много часов другим формам послушания. Чем меньше мир помогал монастырю, тем больше братьям и сестрам приходилось трудиться ради собственного пропитания.

Ежедневная рутина строилась на общепринятой в монастыре трудовой этике, но на повестке дня стояли также вопросы психологического и социологического характера. Если хотя бы один монах не соблюдал правила, это грозило дестабилизацией всей системы. Как же с помощью распорядка дня управлять группой людей в целом и каждым из них в отдельности? Об этом размышлял Ферреол Юзесский, разрабатывая политику своей монастырской общины в нынешней южной Франции. Он знал, что монахи будут жаловаться на назначенные им трудовые обязанности. Фермерская и ремесленная работа могла оказаться неподъемной для людей, которые не трудились физически ни одного дня своей жизни. Зазвучат протесты: «я слишком стар», «я плохо себя чувствую» или «это слишком тяжело!». Пусть эти жалобы не беспочвенны, Ферреол настаивал, что каждый монах все равно должен хоть как-нибудь работать: ловите рыбу! плетите сети! тачайте башмаки! Даже у монастырского пса есть обязанности (монахам позволялось иметь сторожевую собаку, чтобы гонять диких зверей с посевов). И тут Ферреол предвидел, что его знатные новобранцы будут так скучать по своим элитарным развлечениям, что попытаются заняться псовой охотой, а потому предупреждал их заранее, что это абсолютно неприемлемо. Гипотетический пес-сторож обязан был строго придерживаться назначенной ему работы – совсем как монахи. Все они – часть трудовой системы, специально созданной, чтобы помочь концентрироваться на Боге и не отвлекаться на иные заманчивые альтернативы. Предполагалось, что подчинение общей рутине само по себе переориентирует ум {15}.

Во время работы монахам не следовало разговаривать друг с другом или, по крайней мере, им следовало избегать пустой болтовни. С этим пунктом соглашались все лидеры монастырского движения. Сегодня мы скорее зрение рассматриваем в качестве самого отвлекающего источника восприятия, но в позднеантичных и раннесредневековых монастырях пальму первенства отдавали речи. Обвинители болтовни утверждали, что она снимает узду с разума монаха. Они сравнивали ее влияние с бушующими пожарами, весенними заморозками и прочими катастрофами и утверждали, что разговоры физически воздействуют на организм. Болтливый монах мог похитить мысли своего товарища во время работы, молитвы, трапезы или отдыха, мог заставить раздумывать о случайных и несущественных вопросах. Он даже мог рассмешить братьев, что сразу сдувало серьезность монастырского послушания и придавало всем ребяческий вид {16}.

Несколько монастырей прославились полным запретом на разговоры – например, знаменитый монастырь Пахомия в Тавенниси, Верхний Египет. Но некоторые монахи испытывали смешанные чувства в отношении добродетели молчания. К примеру, автор жизнеописания настоятельницы Садальберги[73] прославлял ее как за сдержанность в словах, так и за блистательное владение беседой. Абсолютное безмолвие не было такой уж широко распространенной монашеской практикой вплоть до Х века, когда клюнийские монахи в Центральной Франции решили использовать голос только для прославления Господа во время своих продолжительных литургий, а чтобы общаться молча, изобрели хитроумную систему жестов (впрочем, этим языком тоже можно было злоупотребить и превратить его в отвлекающий фактор). Некоторые обители стремились превзойти клюнийцев, другие критиковали их за пренебрежение к традиции. Впрочем, традиция как таковая вообще-то никогда не отличалась единообразием {17}.

В любом случае правила, регулирующие разговоры, не могли решить проблемы целиком. Допустим, монахи хранили молчание во время работы, но всегда существовал риск увлечься собственно работой, так что она поглощала все их внимание. Следовало также бороться с искушением поработать сверхурочно и закончить начатое, ибо тогда серьезно страдал распорядок дня. Работа – никогда не повод пропустить молитву, замечал в IV веке Раббула Эдесский. Во многих уставах говорилось, что, заслышав сигнал о начале службы, монах должен немедленно