Читать книгу "Центр тяжести - Алексей Поляринов"

– Да, я слышал. Не кричи.

– А его форма – что это за цвет? Цвет больной печени.

И все же сделать они ничего не могли. Штрассер напугал их. Напугал так сильно, что какое-то время они даже боялись разговаривать друг с другом в его присутствии.

Потом была Олимпиада, и стало ясно – дальше будет только хуже. Отец из окна наблюдал за толпами идущих строем штурмовиков, за факельными шествиями и прочим войнобесием. Он боялся выходить на улицу, и ему было стыдно за этот страх.

– Видишь этих людей? – говорил он Андреасу. – Запомни их. И запомни вот что: люди, идущие строем, всегда идут не туда. Чаще всего строем не «идут», а уходят – от здравого смысла. Национальная идея – миф, обман, и очень удобный; ты просто вливаешься в толпу и чувствуешь себя частью чего-то большего. И в самом деле: зачем мозги, если есть национальность? Главный соблазн объединяющей идеи в том, что она не требует ничего, кроме покорности, но многое дает взамен – чувство неодиночества и безусловной правоты.

Люди в толпе все делят поровну, даже эмоции, – и в этом проблема. Если человек совершил подлость – ему стыдно. Если подлость совершили два человека – их стыд делится на двоих. Но если подлость совершают миллионы – это хуже всего: ведь разве можно почувствовать одну миллионную стыда?

Никогда не пытайся разделить стыд – ни свой, ни чужой.

Стыд неделим. Запомни это.

Отец снова выглянул в окно, руками вцепился в подоконник – еще чуть-чуть, и оторвет его, столько ненависти, столько стыда в его позе. А внизу – в ногу идут штурмовики.

Это так странно – из окна наблюдать за столкновением двух миров: в центре первого – личность, в центре второго – идея. В первом мире жизнь человека бесценна, во втором не стоит ни гроша. В первом мире любят ближних (родителей, детей, друзей), во втором – дальних (царя, пастора, национального лидера). В первом мире люди почитают конкретных личностей (писателей, ученых), во втором – абстрактных (Бога, вождя, традиционные ценности). В первом мире основа этики – свобода выбора, во втором – покорность. Такой вот парадокс: чем ближе к национальному единству, тем дальше от человека.

* * *

В школах ввели «расоведение», учительница, молодая, дебелая тетка с вечно напряженным лицом, ноздри раздуты, уголки рта всегда опущены, «она словно принюхивается и чувствует запах дерьма», – шутил кто-то из друзей Андреаса. На уроках она рассказывала детям, что арийские девушки должны иметь широкий таз для облегчения деторождения и сношаться только с арийцами, потому что у матки есть память, и если арийская девушка хоть раз «впустит в себя» неарийца – ее генофонд будет испорчен. Дети хихикали при словах «таз» и «сношаться», и тут же мальчик за первой партой получил указкой по голове. Он вскрикивает от боли и глотает вопль – сидит неподвижно и тихо, согнувшись, съежившись под взглядом учительницы.

«Арийцы не смеются», – говорит она.

Когда дядя Микаэль приходил в гости, мама всегда садилась подальше от него и мало разговаривала. Уходя, он выглядел бледным, зубы стиснуты, словно от боли. Или от затаенной злобы. Отец сильно похудел. Кожа на лице истончилась, он совсем перестал улыбаться, выглядел так, словно съел что-то кислое – лайм, например, – и этот лайм застрял у него в пищеводе.

Он запрещал Андреасу слушать радио: звуковые помои, говорил он. В тридцать седьмом году вся новостная повестка пропагандистов почти целиком свелась к «советской угрозе». Враги, враги, враги, предатели, правда за нами, мы против всех, мир против нас, мы правы, а они – нет, мы победим, потому что правда за нами, потому что мы правы, мы сильнее, потому что мы правы, мы правы, потому что мы сильнее, мы правы, мы правы, мы правы, потому что они не правы, они неправы, потому что они враги, враги, враги, враги, враги, мы правы, потому что они враги, мы правы, потому что мы сильнее, потому что они враги, мы победим, потому что они враги, мы сильнее, потому что мы правы, мы правы, мы правы, враги, враги, враги, предатели, правда за нами, мы против всех, мир против нас, мы правы, а они – нет, мы победим, потому что правда за нами, потому что мы правы, мы сильнее, потому что мы правы, мы правы, потому что мы сильнее, мы правы, мы правы, мы правы, потому что они неправы, они неправы, потому что они враги, враги, враги, враги, враги, мы правы, потому что они враги, мы правы, потому что мы сильнее, потому что они враги, мы победим, потому что они враги, мы сильнее, потому что мы правы, мы правы, мы правы, – тотальная невротизация населения, удушливая паранойя на всех радиочастотах.

В июне с улиц Берлина исчезли почти все мужчины – их массово, в обязательном порядке вызывали на военные учения. Отец боялся, что и за Андреасом придут. Юноша еще не достиг призывного возраста, и все же. И хотя доверие к дяде Микаэлю было подорвано, отец все равно обратился к нему – почему? Кто знает?

«Конечно, – сказал Микаэль, – я знаю, что делать. Мы устроим его в гимназию. Для этого надо вступить в гитлерюгенд».

«Мой сын не будет вступать в гитлерюгенд». – Отец сжал стакан в руке. Еще чуть-чуть – и стакан лопнет.

«Поставь стакан, – сказал дядя Микаэль, не глядя на него. Он сидел за столом, положив на его дубовую поверхность свои огромные, толстые ладони, словно собирался вставать. – Вы на карандаше у СД, в этой ситуации надо быть гибче. Ты же хочешь уберечь Андреаса от армии, верно? Единственный логичный вариант – гимназия. Но в нее попадают через гитлерюгенд. Это лишь формальность, никто не повезет его на стрельбище. Так нужно для протокола, понимаешь? Он поступит в гимназию под моим патронажем, запишем его в мои ассистенты. Он ведь знает языки, это ценный навык, я все устрою».

Андреас не хотел уезжать. Он чувствовал тревогу родителей, они отводили глаза, когда он пытался с ними заговорить.

«Не спорь, – говорил отец, – это единственный способ защитить тебя».

«А вас кто защитит?»

«О себе мы позаботимся».

* * *

Учеба в гимназии давалась ему на удивление легко. Он каждый день писал письма родителям, рассказывал о своих успехах и тревогах. Мать и отец отвечали ему, но письма их всегда были отчасти вымараны цензором – самое важное скрыто под толстыми черными линиями.

А потом – они перестали отвечать. Он продолжал слать письма – но тщетно.

Пытался позвонить в университет, отцу, но секретарь вел себя странно: сперва говорил, что герра Брехта нет на месте, потом – что он здесь не работает.

– Как это – не работает? – Андреас огляделся и понял, что все посетители телеграфа смотрят на него. Он кричал в трубку.

Он позвонил Микаэлю.

– Это не телефонный разговор, – сказал дядя. – Я сегодня приеду, поговорим.

Дальше – только плохие новости. Флаги со свастиками – трепещут, полощутся на ветру. Они с дядей на лавочке в парке при гимназии. Дядя в своей коричневой форме, «цвета больной печени», Андреас – в синих брюках и в жилетке с Лейпцигской эмблемой гимназии.