Читать книгу "Душа для четверых - Ирина Родионова"

здесь прожила больше, чем обои или деревянный скрипучий пол, так отдай мне дань уважения, хотя бы пять, хоть три секунды не отводи взгляда…

Вещи шептали, зазывали, как продавцы мяса на рынке. Галка замечала, что этот хламовник действует на всех гнетуще: примолкли, разглядывая жесткие ковры, пустые трехлитровые банки с глянцевыми боками, брошенную вышивку, пучеглазую птицу с ярко-синим хвостом…

– Лютикова Анют… Анна Вадимовна, двадцать один год.

– Да не поверю. – Кристина открыла дверцу бара в деревянной стенке, и на ладонь ей выпрыгнула пустая коробка из-под поляроида. – Она еще не родилась, когда тут начали собирать эти… «сокровища».

Губы ее исказились. Галка поняла, что не одна чувствует на себе тяжелый взгляд мертвой квартиры. Притихла и Маша, зарылась взглядом в одну из самых небольших и миролюбивых на вид куч.

– Правильно говоришь, – вздохнул Палыч и почесал шею, – это квартира ее бабушки и деда. Вернее, просто бабушки – когда Анна родилась, деда уже не стало, она и не знала его никогда.

– Значит, это бабушка, как муравей, сюда столько натащила?

– Она. Единственное, что в ней было… ну, не плохого даже, так, неприятного. Ничего не могла на помойку вынести, особенно то, что ей напоминало… Ладно, мы про Анну Вадимовну тут. Двадцать один год, сердечный приступ.

– Еще маловероятней, – влезла Галка, только бы не вслушиваться в глухой утробный шепот. – Какие проблемы с сердцем в двадцать лет?

– Врожденные, недообследованные. А она спортом увлеклась, бегать стала, думала, что толстая. В обморок несколько раз свалилась, мать ее отговаривала, просила к терапевту сходить, а ей что – двадцать лет, в больнице последний раз на медкомиссии в институт была… Упала на очередной тренировке, пять утра, ни света, ни людей – нашли уже замерзшую. Такая мелкая еще…

Вздох Палыча эхом прокатился по заваленной вещами квартире, будто и каждое замызганное полотенчико, и пустая стеклянная бутылка с высохшим ободком воды, и старый школьный глобус без половинки, и сушеные ветки вербы подхватили его вздох и передали дальше по цепочке. Галка молчала. Молчали остальные.

Слишком уж хорошо Палыч знал эту девушку – с чего бы вдруг? Какой ему интерес расспрашивать про ее бабушку, про замороженный стадион в утренней черноте и сгорбленное тельце, внутри которого оборвалось разом, перестало стучать, замкнуло будто? Галке представилось, как Палыч бегал в эту захламленную квартиру после работы, оставив волонтерам вычищать очередную грязную конуру, оставив дома жену (наверняка такую же полную и мелкую, как и сам Палыч), забыв про внуков… Стало кисло-горько во рту, будто она раскусила скользкую грейпфрутовую косточку. Захотелось начисто вымыть руки хозяйственным мылом и уехать в пустую большую квартиру, где все меньше оставалось материнских запахов и постепенно исчезали следы ее болезни.

– Давайте. – Палыч охрип, опасаясь смотреть им в глаза. Все-таки не зря он позвал их после выставки именно в эту квартиру, не зря…

Никто не решился ему перечить. Галка замечала взгляды, которые буравили Палыча насквозь: сочувственный Машин, она то и дело тянулась к нему рукой, словно хотела погладить по плечу; подозрительный Кристинин и Данин, полный влаги. Галка так и не набралась смелости заговорить с ней об отце – может, Дана и не хотела таких разговоров, но Галка даже не попробовала и ощущала себя предательницей. Вычищенный из головы Михаил Федорович после того краткого горячечного разговора с дочерью почти не появлялся – порой Людоедик заходила к Галке в кафе и перебрасывалась с ней парой фраз, глядя побито, жалобно, порой они вдвоем выбирались на городскую площадь и кругами ходили вокруг ледяного катка, пересказывая ненужные друг другу новости далеких родственников. Людоедик отчаянно скучала по отцу, а Галка, тоскующая по матери, не могла отказать ей в просьбе.

Палыч замешкался перед тем, как открывать банку, – казалось, что он и сам хотел присоединиться к волонтерам, но все же передумал в последний момент. Спрятался за дверью в ванной, включил воду: то ли чтобы не слышать ничего, то ли чтобы умыть горящий лоб, снова скрипнул петлями, потоптался…

– Решайтесь уже, – поторопила Кристина, и он ушел с концами.

Распахнулась крышка.

Душа была обыкновенная, почти прозрачная – светлая и без особых переживаний. Мать и отец, обычная семья работяг, выпивали по праздникам вино и водку, сами мариновали грузди, набранные в окрестных подлесках, сами мыли машину в ручье, дочери покупали хризантемы у бабулек перед первым сентября, ездили в большой оптовый магазин за город, потому что там хоть и невкусное, но дешевле. Школа с золотой медалью, институт в родном городе – на менеджера, Анюта звезд с неба не хватала. Мечтала впервые поцеловаться, позорище ведь, двадцать один год, и ни одного поцелуя в анамнезе. Училась красить ресницы черным, жирным, с комочками, танцевала перед зеркалом и плакала от жалости к себе, пыталась вырваться из-под опеки родителей и поэтому переехала в бабушкину квартиру, которая опустела так внезапно, неожиданно…

Вышел Палыч с красными сухими глазами, глянул на волонтеров очень строго – только попробуйте. И в Галкиных глазах мелькнуло Анютино узнавание: он, молодой и не такой круглолицый, с волосами еще, с гладким лицом без печати постоянных чужих смертей и своих собственных семейных забот, наклонялся над ней, кажется, тряс какой-то цветной игрушкой. Она не могла этого помнить, не остается у детей таких ранних воспоминаний, но и не сомневалась, что это правда. Виделись они нечасто, на застольях с вазочками маринованных корнишонов, жаренной в кляре горбушей и обязательной наливочкой, домашней, можжевеловой, – бабушка делала ее сама. Анюте так и не налили ни разу ни рюмки, маленькая еще, вот подрастет… Палыч несмешно шутил и заливался хохотом, пил больше и пел громче всех, обязательно переходил на политику, раскрасневшись лысиной и дряблыми щеками от бабушкиной наливки, а Анюта относилась к нему с подозрением.

Хорошо, что Виталий Павлович не стал забирать ее воспоминания, побоялся. Никому бы не понравилось видеть себя таким – молодым и дурным, с перекошенным пьяным лицом, которого за руки тянула на балкон бабушка, повторяя шепеляво:

– Обормот, ой обормот… Мало я тебя лупила в детстве.

Палыч присел в кресло, сдвинув на пол пластинки для проигрывателя, клеенчатый передник, куртку с обожженными рукавами, что-то мелкое и звонкое, что разбилось звуком, раскатилось по комнате, а он, казалось, и не заметил.

– Племянница моя, – сказал под их испытующими взглядами, – Анюта. Царствие небесное…

– Спасибо, Виталий Павлович, – сказала Галка первее всех, ощущая что-то вроде заботы. – Никому не отдали, даже себе не забрали. А нам…

– А кому еще? – Он кривовато улыбнулся, но чуть посветлел. – Вы хоть и язвы все, кроме