Читать книгу "Душа для четверых - Ирина Родионова"

Маши, но все равно родные уже. Почти семья. Одну часть семьи я потерял, сестра места себе не находит, бьется, ничем ей… А у вас праздник, событие такое. Может, и мою Анюту нарисуете.

– Нарисуем, – хрипло пообещала Кристина. В руке у нее был зажат телефон, и ярко, бело-торжественно горела на экране фотография ее Шмеля.

– А теперь убираться, – невесело, будто через силу рассмеялся Палыч, и все застонали.

Торжественность, трепетность момента нарушилась, осталась заваленная грудами хлама старушечья квартира, пыль, сухая грязь, мусор. Анюта, переехав к бабушке, расчистила себе угол в единственной комнате и обитала там, натаптывая тропинки между горами и башнями, шаткими, но все же устойчивыми. Ей казалось грубым вот так избавляться от всего, что бабушка накопила.

Зато теперь эта задача легла на волонтеров и Виталия Павловича, который скинул куртку, закатал рукава и взялся за самую тяжелую и неприятную работу. В мучные мешки он выгребал из холодильника пахучее и прогорклое, из ванной – клеклое мыло, размокшее от свернутого крана, сидел над фотографиями, как ребенок над новогодними подарками. Девочки косились на него с сомнением – да, Анюта была родственницей Палыча, но все же так странно было видеть его с сероватым от пыли лицом, со вздувшимися на руках венами, с влажными от пота волосами, торчащими из-за ушей…

Еще странней было пытаться подковырнуть что-то в самой Анюте – она была на удивление стерильным человеком: ни мечты, ни занятия. Учиться, приезжать к родителям и помогать им по дому, мечтать о поцелуе – все девчонки рассказывали о своих похождениях, а Анюте не хотелось врать. Она мыслила стандартами, свободное время убивала в телефоне, даже любимой еды у нее не было: набирала быстрорастворимую лапшу, рыбные консервы и недорогой сыр, изредка взвешивала в супермаркете кулек яблок или апельсинов. И квартира, переполненная, раздувшаяся от бабушкиной памяти, ничего не оставила в себе от Анюты, кроме разве что учебников, пары свитеров и джинсов на флисе.

Кристина, которая, по-видимому, чувствовала свою ответственность перед Палычем, переворошила весь угол, занятый Анютой, – ничего. Ни бижутерии, ни записок, ни любимых теплых носков. Бабушкин пододеяльник, продавленная кровать, тюбик полупустой туши, подарки от родителей. Пу-сто-та.

Галка выбрасывала из шкафов старые палетки с блестящими тенями, обломанные помады, комки зачем-то сбереженных седых волос, пишущую машинку и желтые пластиковые стаканчики, думала, что это – страшнее всего. Прожить двадцать один год и не оставить после себя ни вещей, ни памяти. Конечно, сестра Виталия Павловича наверняка любила дочь и теперь от горя не то чтобы жить, а просто спать, есть, даже выдыхать не могла, до того больно. Самому Виталию Павловичу тоже было не по себе – он видел в последний раз Анюту еще до окончания школы, нескладную, длиннорукую, с прыщиками на бледном лице и прищуренными, чуть настороженными глазами. Девочка как девочка, да, он даже кормил ее как-то, когда заболевшей сестре понадобилась помощь; они всей семьей выезжали на реку или в березовую рощу, он покупал ей каких-то негнущихся кукол или плюшевых мишек, про которые она тут же забывала, но…

Далекий родственник. Далекое горе.

И пустой человек внутри каждого из них.

Галка даже чуть заскучала по Михаилу Федоровичу – вот уж кому точно не грозило забвение. Анюта же даже к своей смерти относилась как-то пусто, пресно: ну умерла и умерла, ничего не поделаешь. Поцеловаться, правда, так и не успела, даже спорт не помог. Но и по этому поводу сожалений особых не было.

Это угнетало. Видя расцарапанные Машины руки, которые все еще, наперекор шипению и острым когтям, ухаживали за стареньким Сахарком, окончательно поселившимся в приюте, Галка вспоминала Анну Ильиничну. Такого человека Галка носила внутри себя, как младенца, – только если младенец, отсидевшись внутри матери, собирался появиться на свет, то от этих людей не оставалось ничего, кроме могилы. Обратный процесс: не рождение, но смерть.

Анютина гибель прошла мимо. Никто из них не поплакал, не осел от тяжести, ничего. И Галка, ненавидящая Михаила Федоровича, помня рассказы и про убийства, и про насилие, и про уход из жизни, отчего-то сильнее всего пугалась вот этой пустоты, от которой не могло родиться даже картины.

Прибирались до поздней ночи. Кристина позвонила матери, когда чуть расчистилась единственная комната, попросила привезти сына к ней, но мать зашипела и сбросила звонок. Конечно, грязь и покойники не лучшая компания для малыша. Кристина скрипела зубами: кажется, настроившись стать для сына идеальной, она совсем не чувствовала берегов и уходила все глубже и глубже в своем обещании. Маша каждые два часа отчитывалась перед своим суженым, и Галка всерьез настроилась с ней об этом поговорить. Но потом. Палыч без конца таскал пыльные подушки, стулья на расшатанных ножках и мусорные мешки в подъезд, вещи исчезали – время вымарало Анюту, забирало и остатки ее бабушки.

Матери Виталия Павловича.

Кухню, ванную и прихожую оставили на завтра – не было сил. Галка спряталась на черном голом балконе, закурила. Улица под ней была зимней, солнце забрало весну с собой, оставило сырой ветер, морозец и тишину. Галка тормошила себя внутри, кричала: «Аня-я-я-я!» – но Аня уже не отзывалась. Аня умерла, ушла ее душа, рассеялась внутри Галки.

И пустоту эту тут же заполнило матерью.

Галка никак не могла отгоревать. Маша присылала ей статьи про проживание горя, и Галка понимала, что до принятия ей еще далеко. Депрессия ее вовсе не была похожа на депрессию: да, порой Галка ревела из-за какой-нибудь глупости, но уже не лежала колодой, уже могла спокойно посмотреть на любимое ее полотенце, уже строила планы, как бы добраться до кладбища и посидеть на сырой земле рядом с мамой. Не было того отчаяния, которое пришло с болезнью и Михаилом Федоровичем и едва не растоптало Галку. Галка жила, Галка не собиралась умирать от горя, но все еще не могла маму отпустить.

Нужно было время. И время, в отличие от Анны Ильиничны, от Галкиной матери и Даниного отца, от Анюты, от тысяч и тысяч новых клиентов, к которым волонтеры приедут пить «душеводицу» и расчищать квартиры, – это время у Галки было.

Дана пришла на ее зов – с голыми пятками, но в куртке Виталия Павловича. Взяла сигарету, оперлась локтями на перила рядом с Галкой.

– Пусто, – сказала только.

– Ага. – Галка положила голову на руки.

Волосы, отросшие у Даны, делали ее другой, совсем взрослой. Заострилось лицо, губы сжались, в голосе появилась хрипотца. Она устроилась менеджером в магазин бытовой техники, по ночам писала рефераты. Кажется, и у нее налаживалось.

– Я