Читать книгу "Все мои женщины. Пробуждение - Януш Леон Вишневский"

…Натан поднялся со стула, подошел к подоконнику и, повернувшись к Нему спиной, начал ребром ладони бить по мраморной поверхности подоконника, как каратист. Потом он вынул из своей сумки очередную бутылку колы и вернулся на стул.

— В INSAS, — продолжал он, — я продержался два года. Благодаря матери, которая втайне от отца давала мне деньги. Я работал официантом в барах и ресторанах, носил мебель при переездах, разносил рекламные объявления, три месяца ездил по Брюсселю на помоечной машине, собирал листья в парках. В том числе и в Лакене…

Барменом я работал не слишком долго. Я заметил, что совершенно забываю отца, когда пью. И пил в основном водку. Чистую прозрачную водку людям нетрудно перепутать с водой, поэтому мне легко удавалось разбавлять водку водой, притворяясь, что я при них открываю бутылку и разливаю ее по стаканам. Самая большая неприятность, которая может случиться у владельца ресторана, — это пьяный бармен, еле стоящий на ногах и спорящий блеющим голоском с посетителями относительно их заказов. Очень быстро мой мозг стал тонуть в алкоголе. Деньги, которые давала мне мать, я почти все пропивал. Наверно, в то время не было в Брюсселе бармена, которому была бы незнакома моя физиономия.

А потом мама умерла.

Она рядом с отцом умирала много раз — но однажды умерла по-настоящему. И я узнал об этом совершенно случайно. Из большого некролога в «Ле суар». Газета, вся в пятнах от остатков еды, валялась на шатком столе в какой-то из грязных, занюханных пивнушек в Моленбеке. Она и сейчас у меня. Мой отец не счел нужным сообщить мне о смерти матери. Но в некрологе он велел напечатать: «Погрузившиеся в пучину скорби муж, дочь Сара и сын Натан». Я позвонил Саре в Париж — она тоже ничего не знала. И мы на пару выли в трубку…

Тогда же, в той забегаловке, я впервые купил ЛСД.

— Так все и началось, — произнес он тихо и поднес бутылку с колой к губам.

— У меня, наверно, какая-то удивительная печень, потому что она впитывала алкоголь так быстро, что мозгу уже не удавалось в нем утонуть. ЛСД в этом смысле оказался куда лучше. Мозг тонет напрочь. Мало того, что никакие воспоминания тебя больше не мучают, так к тому же ты отправляешься в чудесное путешествие, не выходя из своей берлоги. Некоторые мои трипы были просто фантастическими. Слов не хватит, просто нет таких слов, чтобы их описать. Я видел звуки, слышал цвета, чувствовал вкус запахов. На кислоте я штурмовал небо. А когда действие кислоты заканчивалось — я падал на самое дно и оказывался в вонючем болоте. Все, кроме мочи, казалось мне тогда говном.

Я просыпался где-нибудь на скамейке, или около скамейки, или под скамейкой в парке и помимо холода чувствовал еще Weltschmerz[48]. А бывали у меня и случаи, когда я просыпался и мне казалось, что я лежу на холодном полу в каком-то морге. ЛСД часто вызывает сюрреалистические и мрачные видения. Уверяю вас, что в морге неприятнее всего оказаться где-нибудь часа в четыре утра…

Потом, чтобы покупать ЛСД, я стал продавать ЛСД, Так успешно, что мне стало хватать и на другие наркотики. Мой отец был прав только в одном. Когда при каждом удобном случае повторял свою привычную мантру: «Сынок, чтобы ничего не делать — надо уметь торговать так, чтобы люди были тебе благодарны за то, что ты их обманываешь». Сначала — барменом — я обманывал, доливая воду в водку, потом — наркодилером — обманывал, продавая разбодяженную кислоту. Цветные марки только частично были пропитаны настоящим ЛСД, бутылочки и пипетки с растворенной в спирте кислотой имели той кислоты минимум на половину меньше. И при этом все были довольны и благодарны мне.

— Так что чему-то от отца я все-таки научился, — добавил он с сарказмом в голосе.

— Денег у меня теперь хватало, но я по-прежнему жил в притонах, потому что мне было жалко тратить деньги на съем какого-то жилья. Мне нужно было что-то жрать, потому что иначе у меня болели волосяные луковицы. Все сразу. А жратва стоит недешево. Метадон — это была не моя история, хоть я и получал у врача рецепты на бесплатный метадон, оплачиваемый добрым бельгийским правительством за счет налогов, которых никогда не платил. Метадон был не для меня. Я себя после него чувствовал как после утреннего кофе. То есть никак. Утром я сползал со своего матраса и начинал день с конопли. До полудня, накурившись, кое-как доживал. Потом до вечера летал. Когда спускались сумерки, я шатался по Брюсселю с пакетиками, в которых лежал белый порошок. Меня перестали пускать в дорогие рестораны из-за неподобающего внешнего вида — а я продолжал толкать свои пакетики в сортирах «Макдоналдса».

Постепенно у меня начались провалы в памяти и появились какие-то ненастоящие воспоминания о самом себе. Как о герое красивой книжки. Мне, например, мнилось, что я получаю «Оскара», а у моего отца на диване в гостиной нашего дома в Лакен лопается геморрой.

Это был апогей моего падения. Сегодня я так считаю. А тогда я думал, что у меня вся жизнь впереди. Иногда я употреблял столько кокаина, что, глядя на меня, можно было подумать, что я работаю в пекарне…

Наступил такой день, когда даже янки не хотели у меня ничего покупать и мне в руки стали из жалости совать какую-то мелочь. И в результате мне нечего было уже продавать. Даже сигареты.

Если бы я тогда умер — то, наверно, мое тело даже черви не стали бы есть. Так я был наколот.

Потом я уже был просто бездомным.

Жил я исключительно на Центральном вокзале Брюсселя. На вокзалах всегда больше всего нищих. Но и воров хватает. Когда тепло, то все они выходят на улицу перед вокзалом. Два месяца у меня были судороги, следующие два — только конвульсии. Иногда мне приходилось проверять у самого себя пульс, чтобы убедиться, что я еще жив. И знаете что? Я себя убедил, что мне помогает кока-кола, и на собранные деньги покупал себе колу. Гектолитрами. Иногда достаточно поверить, я вам точно говорю. Плацебо часто действует лучше, чем йод. Мне нужно было тогда во что-то верить. Иначе оставалось только искать веревку.

Кстати, о вере. Был у меня период, когда меня, бездомного, пытались обратить бельгийские католики. Они обязательно хотели меня ввести в лоно Церкви под девизом помощи ближнему. Наверно, у них была какая-нибудь рождественская акция. Это в декабре было. Я им объяснял, что в эти их штучки верю не больше, чем в гороскопы, но их это не останавливало. Ходил ко мне каждую неделю на вокзал один такой, в очках «Рэй-Бан» и в колоратке «Диор». И все убеждал меня, что Иисус тоже был бездомным. В Вифлееме. Прямо как я вот тут, на вокзале. А я ему говорил, что в Вифлееме не было никаких вокзалов вообще. Но он упертый был. Ему святая вода, видать, в голову ударила. Наивный толстяк, набитый банальщиной. Однажды я его попросил, чтобы он купил мне еды и колы. Он не купил. И на следующий день уже не пришел.

Через три месяца однажды ночью меня разбудили чьи-то шаги, и я почувствовал, как кто-то укрывает меня пледом. Так я познакомился с Эмилией. Она возвращалась в Амстердам. У нее было три часа до отхода поезда. И она вышла на площадь перед вокзалом покурить. И увидела меня, спящего на картонках. Она выбрала меня, хотя нас там лежало трое. Трое одинаковых грязных оборванцев. Может быть, потому она меня выбрала, что я лежал дальше всего от дверей? Эмилия говорит, что сама не понимает, почему именно я. Она угостила меня сигаретой и пошла мне за колой — вернулась с тремя бутылками. Мы начали разговаривать. Она возвращалась из какой-то научной экспедиции с группой географов из Финляндии. Они с рюкзаками ходили от озера к озеру и что-то там такое исследовали. Поэтому у нее и плед с собой был. Из Хельсинки она прилетела в Брюссель и отсюда уже на поезде должна была ехать в Амстердам, где жила и работала ассистенткой в университете. Она часто разговаривает с бездомными, сказала она, потому что ее интересует, что же должно произойти в жизни у человека в такой богатой стране, как Бельгия или Голландия, чтобы он оказался на улице. Я ей в подробностях рассказал, что со мной случилось. Это был первый раз, когда я рассказывал это все в деталях. В какой-то момент она отошла от меня и с кем-то очень долго разговаривала по телефону, а когда вернулась — спросила, не хотел бы я изменить свою жизнь.