Читать книгу "Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко"

Увы, и Воронский поддался гипнозу мифа о счастливчике, баловне судьбы, об Иване-царевиче русской поэзии… Галина Бениславская видела другое: «Удача у него так тесно переплелась с неудачей, что сразу и не разберешь, насколько он неудачлив». Разобраться и впрямь было трудно, для этого надо было подойти поближе и, как говаривал любимый Есениным Гоголь, «застояться подольше», и тогда веселое обращалось в печальное. Издалека и вчуже был виден лишь сияющий и светящийся, как реклама, нимб почти легендарной, с интригующим привкусом скандала, славы, и это слепило, сбивало с резкости. Юрий Олеша вспоминает: «Когда я приехал в Москву… слава Есенина была в расцвете. В литературных кругах, в которых вращался и я, все время говорили о нем – о его стихах, о его красоте, о том, как вчера был одет, с кем теперь его видят, о его скандалах, даже о его славе».

И Олеша перелагает сюжет легендарный. В действительности Есенин конечно же не был «сказочно» красив. Вот как описывает его наружность Роман Гуль, не поддавшийся гипнозу бежавшей впереди фаворита фортуны славы: «Когда Есенин читал, я смотрел на его лицо. Не знаю, почему принято писать о “красоте и стройности поэтов”. Есенин был некрасив. Он был такой, как на рисунке Альтмана. Славянское лицо с легкой примесью мордвы в скулах. Лицо было неправильное, с небольшим лбом и мелкими чертами. Такие лица бывают хороши в отрочестве». Но вернее всех секрет неотразимого есенинского обаяния угадал Иван Евдокимов, техред Госиздата, хотя и познакомился с поэтом только в 1924 году, когда Сергей Александрович был уже тяжело болен и много и нехорошо пил: «Мягкая, легкая и стремительная походка, не похожая ни на какую другую, своеобразный наклон головы вперед, будто она устала держаться прямо на белой и тонкой шее и чуть-чуть свисала к груди, белое негладкое лицо, синеющие небольшие глаза, слегка прищуренные, и улыбка, необычайно тонкая, почти неуловимая…» И при этом – «какое-то глубочайшее удальство», совершенно естественное, милое, влекущее. Никакой позы. «И еще издали рассинивались чудесные глаза на белом лице, будто слегка посеревший снег с шероховатыми весенними выбоинками от дождя…»

А вот Грузию не обманули ни английские костюмы, ни щегольские – подарки Айседоры – французские шарфы «северного брата». Здесь умели видеть сквозь флер легенды и сразу догадались, что в быту Есенин беспомощен как ребенок, что он не умеет создать нужную для работы обстановку, просто, по-человечески устроить свою жизнь. В России и бытовой эстетизм поэта, и болезненная реакция на неблагообразие тогдашнего существования воспринимались как несносное и смешное чудачество. А в Грузии Сергей Александрович мог позволить себе осыпать прелестную жену Тициана Табидзе белыми и желтыми хризантемами, не вызвав у присутствующих при этой сцене ни недоумения, ни снисходительной усмешки. Борис Пастернак удивлялся: Есенин к жизни своей относился как к сказке! Не знаю, выдерживает ли сравнение с волшебной сказкой трагическая судьба поэта, но то, что воображение и впрямь по веленью его и хотенью переносило Есенина в иную страну, несомненно. И чтобы это произошло, нужно было совсем немного. Софья Виноградская, соседка Галины Бениславской по коммунальной квартире, рассказывает в своих мемуарах: «Есенин нуждался в уюте… страдал невыносимо от его отсутствия… Это на нем сильно отражалось. Большой эстет по натуре… он не мог работать в этих условиях. И чтобы хоть немного скрасить холод голых стен и зияющих окон, он драпировал двери, убогую кушетку, кровать восточными и другими тканями… завешивал яркой шалью висячую, без абажура лампу… Он и голову свою иногда повязывал цветной шалью и ходил по комнате, неизвестно на кого похожий».

Удивлялись соседи, недоумевали домашние, но поэт знал: благодаря столь малой малости, особенно ежели «сузить глаза» («Я на всю эту ржавую мреть Буду щурить глаза и суживать»), преображалась убогая комната, все преображалось, сдвигалось в сторону вымысла и красоты:

Ну, а этой за движенья стана,

Что лицом похожа на зарю,

Подарю я шаль из Хороссана

И ковер ширазский подарю.

Ни в настоящий Шираз, ни в реально-географический Хороссан Есенин, как и его великие предшественники Пушкин и Лермонтов, тоже мечтавшие о путешествии в страну чудес, не попал и все-таки проскакал ее всю – от границы до границы – на розовом коне воображения. А началось путешествие в восточную сказку еще в 1921 году, в Ташкенте, в ту пору, когда железнодорожный делец Григорий Колобов был в славе и силе и Есенин мог забесплатно колесить по России в его комфортабельном спецвагоне. Для поездки в Ташкент у Сергея Александровича были достаточно веские причины. Во-первых, он затеял «Пугачева», и ему хотелось своими глазами увидеть дикую Азию, «обсыпанную солью песка и известкой». А во-вторых, в Ташкенте жил поэт Александр Ширяевец, с которым Есенин заочно, по переписке, подружился еще в 1915 году и которому давно уже обещал приехать, чтобы наконец познакомиться лично. Ранние, про волжскую Русь, стихи заочного друга Есенин очень ценил, а вот восточные вариации, собранные в сборнике «Бирюзовая чайхана», ему решительно не понравились, о чем Александру Васильевичу Сергей Александрович и сообщил, в непривычно для их переписки резкой манере: «Пишешь ты очень много зряшного, особенно не нравятся мне твои стихи о востоке. Неужели ты настолько… мало чувствуешь в себе притока своих родных сил?» (1920-й, июнь). Ширяевец обиделся, переписка оборвалась, и Есенин надеялся, что его приезд снимет возникшее напряжение.

Приехал Сергей Александрович в Ташкент на редкость удачно: к самому началу Уразы. Вот как описывает этот мусульманский праздник один из знакомых Есенина: «Он приехал в праздник Уразы, когда мусульмане до заката солнца постятся, изнемогая от голода и жары, а с сумерек, когда солнце уйдет за горы, нагромождают на стойках под навесами у лавок целые горы “достархана” для себя и для гостей: арбузы, дыни, виноград, персики, абрикосы, гранаты, финики, рахат-лукум, изюм, фисташки, халва… Цветы в это время одуряюще пахнут, а дикие туземные оркестры, в которых преобладают трубы и барабаны, неистово гремят. В узких запутанных закоулках тысячи людей в пестрых, слепящих, ярких тонов халатах разгуливают, толкаются и обжираются жирным пилавом, сочным шашлыком, запивая зеленым ароматным кок-чаем из низеньких пиал, переходящих от одного к другому. Чайханы, убранные пестрыми коврами и сюзане, залиты светом керосиновых ламп, а улички, словно вынырнувшие из столетий, ибо такими они были века назад, освещены тысячесвечными электрическими лампионами, свет которых как бы усиливает пышность этого незабываемого зрелища». Проголодавшись, московский гость и его спутники устроились на высокой открытой террасе какой-то харчевни. Но Есенин долго не мог притронуться к «достархану», а если и отрывал глаза от экзотического зрелища, то лишь затем, чтобы проверить, не смялась ли великолепная персидская желтая роза в петлице его пиджака…

Ташкент в пору Уразы, как и можно было предположить, примирил Есенина с Ширяевцем – жить на востоке и не писать о востоке невозможно. Правда, тогда, в 1921-м, роскошная персидская Азия его как поэта не увлекла, он слишком занят был своими российскими бедами и проблемами.

В 1922-м Ширяевец перебрался из Ташкента в Москву, Есенин был за границей, а когда вернулся и начались регулярные встречи, оба как-то вдруг поняли, что жизнь, соединив, развела их. Есенин жил на миру, громко, Ширяевец – в себе и тихо. Но если вдруг, не договариваясь, встречались, радовались друг другу почти как прежде в письмах. «Дня три тому назад, – писал Ширяевец одному из своих ташкентских знакомых, – на Арбате столкнулся с Есениным. Пошли, конечно, в пивную, слушали гармонистов и отдавались лирическим излияниям. Жизнерадостен, как всегда, хочет на лето ехать в деревню, написал много новых вещей». Письмо датировано 4 апреля 1924 года, а 15 мая Александр Васильевич внезапно и страшно – от менингита – умер. Узнав об этом, Есенин затосковал, заметался, в менингит он верить не желал, считал, что Сашка отравился волжским корнем, от которого только и бывает такая смерть. И при этом хлопотал, суетился, чтобы не сунули в кладбищенскую яму, как какого-нибудь безродного бедолагу, а на похоронах читал посвященные другу стихи (в первой публикации они так и назывались «На смерть Ширяевца»):

1 ... 98 99 100 ... 122

Перейти на страницу: 123456789101112131415161718192021222324252627282930313233343536373839404142434445464748495051525354555657585960616263646566676869707172737475767778798081828384858687888990919293949596979899100101102103104105106107108109110111112113114115116117118119120121122