Читать книгу "Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко"

Мы теперь уходим понемногу

В ту страну, где тишь и благодать.

Может быть, и скоро мне в дорогу

Бренные пожитки собирать.

Милые березовые чащи!

Ты, земля! И вы, равнин пески!

Перед этим сонмом уходящих

Я не в силах скрыть своей тоски.

В годовщину смерти Ширяевца весной 1925 года Есенин мысленно положит на его могилу венок из персидско-ташкентских роз – первые десять стихотворений цикла «Персидские мотивы» – и откроет его «Чайханой» («Улеглась моя былая рана…»), как бы прося у друга прощения за то, что когда-то так грубо, а главное, несправедливо отозвался о его «Бирюзовой чайхане». Цикл еще рос, ветвился, но Есенин оборвал его на половине, чтобы успеть к годовщине, и тут же включил в сборник, который так и назвал: «Персидские мотивы». Он вернется к нему в августе, но это будет уже совсем другая работа, к его отношениям с милым Сашкой Ширяевцем касательства не имеющая.

Глава восемнадцатая Чтоб не дружить вовек с богемой… Осень 1924 – март 1925

Такого читательского успеха, какой выпал на долю «Персидских мотивов», Есенин не ожидал. Восточную сказку про любовь ласкового уруса и прекрасной персиянки он сочинял почти «ради шутки» и на Кавказ убежал из Москвы вовсе не для того, чтобы здесь, в Тифлисе, Баку, Батуми, собирать по крупицам остатки «пестрой азиатчины». После возвращения из заграничного путешествия Есенин, сделав отчаянную попытку сломать себя, чтобы избавиться от унизительного литзванья «попутчик», чтобы стать настоящим, а «не сводным сыном в великих Штатах СССР», написал (в 1924 году) несколько вполне лояльных к советской власти вещей: «Балладу о двадцати шести», «Поэму о тридцати шести», «Песнь о Великом походе». Конечно же их немедленно напечатали. Сначала в периодике и молнией – отдельным изданием (сборник «О России и революции»). Реакция на эту акцию была бурной. В пролетарском лагере ликовали: в нашем полку прибыло. На другом берегу злорадствовали. Дескать, обвинял всех, скопом, в подхалимстве, а сам прямо-таки пресмыкается. Но Есенин не подхалимничал и не подделывался под новосоветский тон. Ему и в самом деле, после знакомства сначала с Троцким, потом с Петром Чагиным, а через него с Кировым и другими высокими лицами кавказских правительств первого призыва, которые оказались не монстрами, а очень даже недурными внутри себя людьми, показалось, что и он сможет отдать «атакующему классу» не только душу, но и лиру. Впечатлял, чего уж скрывать, и пример главного соперника – Маяковского, наступившего из высших государственных соображений на горло собственной песне. И что же? Что же в итоге вышло? Вроде бы добился своего: вырвался из попутчиков. Вот только творческого удовлетворения не было. Победа была пиррова. Галина Артуровна пытается его (в «Воспоминаниях») оправдать: «До сих пор вспоминаю с содроганием халтурную книжку “Стихи о России и революции”. Но делать нечего: старики в деревне без денег, у меня нескончаемый аванс, мы изнемогали от вечного добывания денег».

Есенин оправдывать себя не хотел. Чтобы выйти в настоящие победители, надо было создать вещь не просто современную и лояльную, но и художественно совершенную. Впрочем, оправдывать его Галина Артуровна стала потом, после всего. А в 1924-м все-таки осторожно заметила в одном из писем, что Сергей Александрович «перестал отделывать стихи». Есенин терпеливо объяснил: «Не говорите мне необдуманных слов, что я перестал отделывать стихи. Вовсе нет. Наоборот, я сейчас к форме стал еще более требователен. Только я пришел к простоте… Путь мой, конечно, сейчас очень извилист. Но это прорыв». Есенин, как всегда, точен, но не буквально, а по существу. И «Баллада о двадцати шести», и «Поэма о тридцати шести», и «Песнь о великом походе» были не только данью уважения тем, кто «защищал великую идею», но и прорывом к эпосу, попыткой проверить себя в сражении с «большой эпическою темой». Та же проблема, кстати, и в то же самое время встала и перед Пастернаком. В 1924-м (№ 1 журнала «Леф») он опубликовал первую редакцию поэмы «Высокая болезнь», где есть такие строки: «А позади, а в стороне Рождался эпос в тишине». Попытка прорыва к эпосу – в известном смысле тоже «высокая болезнь», причина которой – стыд за свое «лирическое нытье», за «позорное» несовпадение «интеллигента» (то ли «героя», то ли «идиота»!) с общим всем «миропорядком». В случае с Пастернаком «высокая болезнь» (эпический синдром) оказалась хронической, и каждое ее обострение сопровождалось еще одной попыткой преодолеть сопротивление не поддающегося прирожденному лирику материала. Опубликовав «Высокую болезнь», он тут же усадил себя за работу над романом в стихах («Спекторский», 1924–1927), за которым последовали «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». Фактически Пастернак совладал с «большой эпическою темой» лишь в большой романной прозе «Доктора Живаго». Есенин «отделался» от «демона эпоса» гораздо раньше, и не прозой, а стихами – в «Анне Снегиной».

Известный грузинский поэт Тициан Табидзе свидетельствует, что в первый же день по приезде в Тифлис (осенью 1924 года) Сергей Александрович прочел ему «Возвращение на родину». И, думается, не случайно: «Возвращение…» – первый пробный эскиз к поэме «Анна Снегина», которую он начал писать в уме, видимо, еще летом 1924-го после поездки в Константиново. Второй эскиз – «Русь уходящая» – написан уже в Тифлисе, осенью.

Есенина с отрочества тянуло к толстовским и лермонтовским «загадочным туманам» Кавказа. Но только осенью 24-го он наконец-то приехал сюда надолго. И не только для того, чтобы рассеяться, отвлечься, отдохнуть, освежить душу грузинским гостеприимством и южным, уже нежарким осенним солнцем, а с надеждой, что здесь, за хребтом Кавказа, совладает с «большой эпическою темой», «чтоб, воротясь опять в Москву… прекраснейшей поэмой Забыть ненужную тоску И не дружить вовек с богемой». Конечно, и в Тифлисе многое отвлекало от большой работы; после крупного бильярдного проигрыша хотел было даже вернуться в Москву. К счастью, настроение очень скоро переменилось, и Сергей Александрович переехал в Батум.

Батум. 14.12.1924. Галине Бениславской:

«Работаю и скоро пришлю вам поэму, по-моему, лучше всего, что я написал».

Батум. 17.12.1924. Ей же:

«Работается и пишется мне дьявольски хорошо».

Зима 1924–1925 года на Черноморском побережье Кавказа выдалась холодной и снежной. Было не только холодно, но и скучно, и все равно – работалось: «Я скоро завалю вас материалами. Так много и легко пишется в жизни очень редко». (Из письма к Г. А. Бениславской.) Есенин по неделям не выходит из батумской квартирки Льва Повицкого, куда перебрался из ледяной и слишком уж грязной гостиницы. Но и здесь – холодина. Субтропический Батум не приспособлен к резким отклонениям от климатической средней нормы. Руки мерзнут так, что Есенин вынужден бросить карандаш и писать стихи «в уме». Еще недавно поэт опасался, что жизненного опыта – впечатлений, какие он лично вынес из «сонма бурь», хватит на большую поэму. Хватило! И воспоминаний, и творческой воли. И все помогало: и тифлисское веселье, и батумская скука.

Подобно Пастернаку в «Докторе Живаго», написанном в традициях русского классического романа, Есенин в «Анне Снегиной» сознательно впадает в «ересь неслыханной простоты» – пишет поэму из крестьянской жизни в духе Некрасова. Как и в хрестоматийном стихотворении Некрасова «Крестьянские дети», герой «Анны Снегиной», тоже поэт, возвращается в родную деревню отдохнуть и поохотиться. И Есенин делает все, чтобы его читатель про это вспомнил. Впрочем, особых усилий не требуется. «Крестьянских детей» заучивали наизусть в первом же классе сельских школ.