Читать книгу "Семейная книга - Эфраим Кишон"

Убедительное доказательство моей правоты — мое физическое состояние, не соответствующее тому формальному возрасту, на котором настаивает МВД. Я хожу, сижу, встаю точно как в дни юности, мои нос и два уха до сих пор оригинального производства и находятся точно на тех же местах, где и раньше, так что ж мне морочат голову с этим количеством лет?

Изменения, произошедшие во мне с течением лет, совершенно несущественны. Скажем, я теперь не бегу за такси, а просто громче кричу в его сторону. Или, допустим, я научился ценить преимущества лифта, ну так и что? Возможно, что моя коробка с лекарствами становится все больше и разнообразней от поездки к поездке, но это связано с общим положением в регионе. Я помню, что когда-то переплывал озеро Балатон, дабы встретиться с особо интеллигентной девушкой, а вчера хотел съездить с детьми в бассейн, но просто не было сил…

Короче, я в отчаянии. В последний раз я был в таком отчаянии, когда мне исполнилось девятнадцать и я почувствовал, что старость уже близко и это конец. К тому же, окружающие все время подчеркивают шаткость моего положения. В прошлом году я ехал в автобусе и наткнулся взглядом на одну сморщенную помятую тетку, зажавшую корзину с продуктами между острых коленей. К ужасу своему, я тут же обнаружил, что это все, что осталось от самой красивой девушки, за которой мне случалось ухаживать в юности.

«Господи, — подумал я, — я ведь ее едва узнал, как она, бедная, постарела!»

И тут эта тетка встает и уступает мне место…

Или вот, например, моя шестилетняя дочь Ранана. Смотрим мы фильм «Бен-Гур», где рассказывается о римских солдатах и первых христианах.

— Мама, — спрашивает она в темноте, — а папа там был?

Да, возраст у меня впечатляющий. Даже если вычесть два года, потраченных на набор вечно занятых телефонных номеров, все равно получается внушительная цифра. Даже с учетом того, что мой возраст подает мне сигналы лишь в душе. К примеру, я уже ничего не помню. Если я немедленно не запишу на клочке бумаги пришедшую мне в голову мысль, она в мгновение ока улетучивается и навеки утрачивается для будущих поколений. Например, эту последнюю фразу я записал вчера, дабы не забыть, что я ничего не помню. Иначе я бы об этом забыл.

Особенно плохо я запоминаю лица. Образы моих старых друзей и знакомых, членов моей семьи проплывают мимо меня, и мне нипочем не вспомнить, откуда я знаю всех этих людей. Разумеется, я отвечаю на приветствия, однако люди сразу же обнаруживают провалы в моей слабеющей памяти.

— Лето тысяча девятьсот пятьдесят пятого! — намекают они, обиженные до смерти. — Бриндизи, ну? — И мое лицо вдруг озаряется.

— Ну конечно, — радостно кричу я, — как дела?

Так кто же это, черт побери, какое там Бриндизи?

Я уже и врагов своих не помню. Поэтому меня принимают за всепрощенца. Это, разумеется, уже финальная стадия.

Память на имена тоже меня подводит. В последние годы я называю всех знакомых молодых девушек одним и тем же именем, дабы произвести впечатление человека в расцвете сил, который помнит своих юных приятельниц.

Литературу и искусство я не воспринимаю вообще. Я уже целый год читаю одни и те же пять первых страниц «Одного дня Ивана Денисовича» Александра Солженицына, и когда дохожу до строки: «Голубчик, — обратился Владимир Прощенко к Павлу Петрвасильевичу Чубчику, секретничавшему через забор с Петром Николаевичем Костоболевским», то всегда останавливаюсь и не могу продолжать, так как не помню, кто есть кто. Тогда я, как правило, начинаю читать сначала.

Единственное, что врезалось в мои мозги навечно, как высеченное стальным зубилом на камне, — это фамилии венгерских футболистов 30-х годов. Вот здесь никаких ошибок быть не может; даже если меня разбудят посреди самого крепкого сна, я без всякого труда могу перечислить: Шароши, Тольди, Кохот, Че Мати и, разумеется, Торай, который поразительно сдерживал центрального нападающего Синдрела из сборной Австрии в ответном матче 11 февраля 1938-го…

Зато все остальное тонет в сплошном тумане. Правда, внешне это никак не проявляется. Никто не может дать мне больше сорока семи, максимум — сорока восьми с половиной. Главная причина этого — я хожу в теннисных туфлях.

Позавчера я сказал одной рыхлой даме, которая пыталась меня утешить в связи со всем вышесказанным:

— Госпожа, я предпочел бы быть двадцатипятилетним и выглядеть на пятьдесят два, чем наоборот…

Просто выводят из себя. Один престарелый идиот придумал опасную теорию, что каждому человеку столько лет, на сколько он себя чувствует. Так вот, для сведения всех пожилых людей, отказывающихся смириться со своим возрастом: каждому человеку столько лет, сколько он прожил! Если человек хочет узнать, сколько ему лет, не надо ничего чувствовать, достаточно просто заглянуть в собственный паспорт. Там написано. А когда он начинает становиться похожим на фото в своем паспорте, то, значит, пора заменить его самого!

С другой стороны, почтенный возраст делает человека спокойным и умудренным опытом. Вот взять меня, к примеру. Я больше никому не завидую, смирился с человеческими недостатками и с миром в целом. Единственное, что по-прежнему выводит меня из себя, это мужчина моего возраста, который выглядит моложе, чем я. Вот как тот сурового вида страховой агент, что младше меня всего на два месяца, но у него нет ни одного седого волоска, тогда как мою голову уже давно обогатила седина.

— Как, — спросил я его при случае, — как же тебе это удается?

— Это очень просто, — он гордо усмехнулся, — человеку старше сорока нельзя покоряться возрасту. Я до сих пор встаю в шесть утра, обливаюсь холодной водой и обтираюсь до крови железной щеткой. Бегу три километра вдоль берега, принимаю финскую сауну, ем в огромных количествах фрукты и йогурты, езжу на лошади, покупаю «Плейбой», короче — ощущаю ритм жизни всем своим телом…

Я стоял с раскрытым ртом…

— Ну и кроме того, — добавил он, — я крашу волосы.