Читать книгу "Открыть 31 декабря. Новогодние рассказы о чуде - Ая эН"

Июля сама нахлебалась в детстве социальной нормы полным черпаком и не желала этого ушастому длинноногому эльфу, который по какой-то счастливой случайности считался ее ребенком. Маруся вообще была удивительным созданием, каждый день ниспровергающим всяческие мировые законы баланса и равновесия – слишком добрая, безмерно эмпатичная, экстренно веселая и совершенно, абсолютно свободная. Если Марусе требовался референтный пример, Июля тут же создавала его сама – переехала в Питер, строила карьеру ровно так, как мечтала, не отступая от вектора, дружила с теми людьми, с которыми хотела дружить, не предавала отношений – даже сложных, но и не давала ездить на себе никому, соблюдая здоровый экологичный паритет с миром.

Мимо лавки по аллее взад-вперед бродили толпы нарядных людей. Июля удивилась – неужели праздник, а она опять все упустила в безостановочном потоке работы и взаимодействия с ребенком? А потом вдруг вспомнила, что да, конечно же! Ведь сегодня 9 Мая, она же каждый год утомленно наблюдает по всему городу обилие выкинутых денег на нереальный, фантасмагорический проект всенародного патриотизма, старательно обходящего настоящих ветеранов и реальные истории. Вот и вчера, выворачивая из потока в правом ряду на устланную красными знаменами набережную, еще раз подумала о том, как полезно было бы эти сумасшедшие деньги использовать как-то адресно и по-другому.

Мимо шли удивительные пары – рослые парни и мужчины в форме различных родов войск, кокетливые девушки в кудрях, перчатках и платьях в горошек, откуда-то издалека доносился шипящий звук патефонной иглы и плывущий над аккуратно стриженными парковыми службами кустами голос Бернеса, раздавался хохот – танцевали кадриль и пасодобль, пахло гречневой кашей – где-то развернулась полковая кухня. В полукружье лавок – так странно – она была одна, и только разноцветная стая голубей передвигалась друг за другом вперед-назад, словно в каком-то особенном ритме, одновременно стройном и хаотичном. В кустах всхрипнули и запели клавиши аккордеона – сначала тихо-тихо, как издалека пробивается сигнал на радиочастотах, потом все ближе и громче, еще ближе, и вот уже невидимый аккордеонист играл прямо рядом с ней.

Крутится-вертится шарф голубой,Крутится-вертится над головой.

К горлу подступила тошнота, и мир вокруг завертелся, как голубой шарф из городского романса – так же, как в каждый момент ее жизни, когда происходило какое-то непостижимое чудо, неподвластное простому математическому анализу, – все происходило само и против ее воли.

Так же, как тогда, на лестничной клетке старого дома, построенного пленными немцами в 1948 году.

В первое Марусино кормление. В тот день, когда она решила зайти спустя несколько лет в свою старую музыкалку повидать Алису Юрьевну и случайно нашла в школьном уголке памяти музыкальных педагогов, павших в годы войны, ее фотопортрет – довоенную карточку с крошащимися желтыми углами. В той самой шелковой блузе бежевого цвета, с теми самыми тициановскими кудрями над высоким любом, с пристальным взглядом огромных глаз, обращенных внутрь, а не наружу. Того самого возраста – как сейчас понимала Июля, около тридцати пяти лет, и, если отмотать пленку назад и взглянуть в ретроспективу тех лет, что были отданы музыке, этот возраст не колебался никогда, не выражался ни одной морщиной на ее лице. Алиса Юрьевна Шлиссель, заслуженный педагог и концертмейстер, погибла в августе 1943 года при артобстреле в возрасте сорока лет. Der Schlüssel – по-немецки «ключ».

Картинка рябила и двигалась, в глазах мутнело, и Июле начало казаться, что меняется даже голубиная стая, рябко сливающаяся с рыжим песком, которым посыпаны все дорожки и площадки парка. Голуби сходились и расходились, шагали навстречу друг другу и расходились снова, как будто следуя мелодии, кланялись и кружились мелкими шагами, делясь на пары, образовывая квадраты. Потянуло дымом.

Где эта улица, где этот дом?Где эта барышня, что я влюблен?

Июля потерла лицо руками и уставилась перед собой: внезапно вся площадка перед памятником заполнилась крошечным народом, маленькими женщинами и мужчинами, танцевавшими вальс.

Растрескавшиеся сапоги, мужские черные пиджаки, накинутые на тонкие платья, белые носки в стоптанных сандалиях, натертых ваксой до блеска, платки в розах и фиалках, гимнастерки в дырах и портупеи, валенки, галоши и штиблеты, околыши фуражек, заломленные набок кепки, добротные пальто в неожиданных подпалинах, сожженные ладони, потерянные лица… Бережно, неловко и уважительно, совершенно безоглядно в парке танцевали дымовые, слезы текли по лицам старых девочек, и бледные губы их партнеров сжимали пяточки потухших папирос. Среди пар суетился одинокий Кошкин, танцевавший сам с собой, прижимая к груди огромный алюминиевый чайник с припаянной заплатой на дне.

К сердцу прижму, закручу, заверчуИ с этой барышней в небо взлечу!

Кошкин заметил ее, замахал руками – мол, ну что же ты сидишь, давай, смотри, праздник какой! Но она боялась нарушить это хрупкое волшебство момента. Никто из дымовых ее не видел, и только она видела их и сквозь них – время, настоящее, такое, о котором давно не говорят и не пишут, потому что настоящая правда, как и реальная биологическая жизнь, умерла вместе с теми, кто в это время жил.

Крутится шарф, как безумный летит,Кавалер барышню в танце кружит.

Потихоньку силуэты смывались, трансформировались обратно, и уже через минуту под звонкий хохот барышень в крепдешиновых платьях и звуки патефона все кануло, растворилось. Пахло сахарной ватой, жареным луком и крепкими духами, голуби ворковали и искали среди песка поживы, вдалеке пел Утесов, и не осталось ничего, ни лоскутка, ни ниточки, канул ленинградский маленький народец обратно в свой разлом. Канул и Кошкин, и в этот раз уже насовсем. «Боже, – подумала она, – пришли этому дымовому сахарную голову и освободительный лист». Но хочет ли он освободить свою должность, вот вопрос.

Июля – уже теперь Юлия – почувствовала, как по лицу текут слезы, давно забытые и оттого больные, неловкие, неизвестные. В памяти почему-то всплыло окончание замечательного мультфильма анимационной студии Петрова – «Еще раз» и она, сама не понимая почему, вслух сказала:

– А теперь – еще раз!

– Там-тада-дам, там-там-там-тададам, там-тада-дАААм! – запел с лужайки пасодобль, стая взметнулась вверх и растворилась в небе.

Вдалеке по аллее на самокате ехала Маруся, и за спиной у нее развевался длинный голубой шарф, обнимая ее нежно краями и взмывая над головой.

Второго января Степан Аркадьевич сидел один на кухне и смотрел на спящий экран смартфона. В квартире все еще немного пахло дымом. Под белой глянцевой батареей притулился одинокий черный носок, в силуэте которого просматривалась дыра на месте большого пальца, тикал будильник на подоконнике, от грохота автобусов под стенами блочной пятиэтажки тоненько позвякивала стеклянная посуда. Степан Аркадьевич решительно вздохнул, нацепил на кончик носа очки и с прямой спиной встал у окна, держа на отлете вытянутой руки телефон.

На экране высветилось Наташкино осунувшееся лицо с