Читать книгу "Михаил Бахтин - Алексей Коровашко"

После нее слово взял такой маститый литературовед, как Николай Кирьякович Пиксанов (1878–1969), член-корреспондент АН СССР. Судя по многочисленным мемуарным свидетельствам, Пиксанов был в жизни человеком малоприятным: напыщенным и склонным к педантизму. Его выступление вполне согласуется с указанными характеристиками. Больше всего Пиксанова раздосадовали не постулаты диссертации как таковой (хотя он и высказал несогласие с ними, заявив, что Бахтин «опрокинул» Рабле «назад в средневековье и античность», разорвав тем самым связи французского писателя с Возрождением и передовой общественной мыслью), а обманутые процедурные ожидания. «Товарищи, я очень смущен тем, как развернулся у нас сегодня диспут, — обозначил он свою позицию. — Когда я получил повестку сегодняшнего заседания и прочел пункт о защите кандидатской диссертации М. М. Бахтиным, я спокойно это воспринял, как один из десятков фактов, которые сейчас текут перед Ученым советом. Что же? Кандидатская диссертация — дело не такое уж ответственное, чтобы очень беспокоиться о ней, а особенно, когда дело касается Бахтина, которого мы давно знаем в печати. Наверно в этой диссертации проявлены хорошие знания, хорошая методика работы и прочее. И затем три имени оппонентов, которых я очень ценю в области научной. Но то, что здесь развернулось, осложнило для меня вопрос. Я уже не говорю о том, что оценка диссертации из категории кандидатской настойчиво переводится в категорию докторской, что на повестке не обозначено и о чем члены Ученого совета не были предупреждены. Оценка такая это момент юридический, о нем можно говорить в ином круге. Но вот то, как по существу дело развернулось, — это очень серьезно, это очень ответственно, и каждый из членов Ученого совета, который будет голосовать, должен по чистой совести дать себе ответ, как же он думает, каков вывод сделает из диспута. Затруднение мое заключается в том, что, не предвидя такого поворота дела, я не смог, не сумел, не нашел времени ознакомиться с самой диссертацией, что при повороте, какой приобрел диспут, сейчас просто было бы необходимо».

Следующим участником прений стал Николай Леонтьевич Бродский — заведующий сектором русской литературы ИМЛИ. Прежде всего Бродский поспешил примерить латы рыцаря, готового биться до последнего за торжество научной объективности: «Я, конечно, понимаю и общую усталость и желание поскорей закончить диспут. Но вопрос столь серьезный и столь существенный с точки зрения методологической, что ничего не имею против того, чтобы разойтись сегодня около 12 часов ночи. Кто устал, пусть уходит, ибо я не желаю быть похожим на одно из существ Панургова стада. Я хочу голосовать честно и мужественно, так, как люблю, а не так, как пытаются обработать (нас. — А. К.), хотя бы и уважаемые мною официальные оппоненты». Бродский попросил Бахтина ответить на два вопроса: почему он отдает предпочтение готическому реализму перед реализмом классическим и что конкретно позволяет ему видеть карнавальное веселье у Достоевского — «величайшего русского и мирового трагика»? (Ради объективности отметим, что свои вопросы Бродский сформулировал не как вопросы, а как безапелляционные утверждения, оспаривать которые — все равно что кощунствовать.)

Затем в прениях отметились филологи рангом помельче: прочно забытые ныне и не слишком известные тогда. Дмитрий Михальчи, преподаватель МГПИ и МГУ, специализировавшийся на рыцарской поэзии XV–XVI веков, на восторженные слова не поскупился. «Мне приходилось слышать много и кандидатских, и докторских диссертаций за последнее время, и эта диссертация — событие, которое трудно сравнить с чем-нибудь другим», — признался он. «Ряд недоумений, которые возникли, и особенно выступление первого оппонента, — заявил Михальчи, — связаны с (…) недостаточной осведомленностью в том материале, который использован диссертантом». В довольно мягкой форме он предложил собравшимся смириться со своей низкой компетентностью в обсуждаемом вопросе: «Думаю, что никого не обидит, если я выскажу положение довольно общее, что диссертант знает больше, чем кто-либо из его слушателей, а в данном случае мы должны это признать в полной мере, что многие специалисты, работающие в области средневековья, западноевропейского Возрождения, не имеют такой широты кругозора, большой начитанности и такого аналитического подхода, которые проявлены диссертантом в его диссертации».

К мнению Михальчи присоединился его 26-летний аспирант Иосиф Финкельштейн (самый молодой из тех людей, что присутствовали на защите). Он подчеркнул, что, в отличие от Бродского, «не чувствует себя обработанным мнениями официальных оппонентов» и ориентируется в своих оценках только на совокупное содержание всех прозвучавших выступлений. Обращаясь непосредственно к Бахтину, Финкельштейн выразил ему благодарность за стимулирование новых идей и подходов: «Вы наводите на мысли, которые не возникали до вашей диссертации. Вы показываете становление реализма, которое нам до вашей работы не показывали. Те упреки, которые вам сделаны, они необоснованны».

Столь высокую оценку диссертации Бахтина решила нейтрализовать Евгения Домбровская, сослуживец Михальчи по МГПИ. Ее спич был сжатой версией выступления Теряевой, и мы не будем вдаваться в его характеристику.

Когда литературоведы низшей степени посвящения исчерпали норму своего говорения, слово — по второму кругу — взяли мэтры-оппоненты. Каждый из них предложил аудитории собственный парафраз хрестоматийной фразы Мартина Лютера «На сём стою и не могу иначе»: «Я нисколько не поколеблен в своем мнении» (Дживелегов), «По самой сущности работы товарища Бахтина, по ее плану, по ее анализу я не слышал ни одного замечания» (Смирнов), «У меня есть возражения против диссертации, и я говорил о них. Но они не заставляют взять под сомнение основной вопрос. Передо мной такой труд, который не может сравниться с другими трудами, за которые мы присуждали докторскую степень здесь, в этом зале. Я не отказываюсь от своего предложения присудить тов. Бахтину за его работу докторское звание» (Нусинов).

После выступления Нусинова встрепенулся Бродский, напуганный трактовкой его слов об «обработке» мнения присутствующих. А трактовка эта действительно вытащила на всеобщее лексическое обозрение то подспудное обвинение в интригах, которое в репликах Бродского имелось («Здесь было сказано: “обрабатывать” членов Ученого совета, — протестовал Нусинов. — Получается, что до сегодняшнего заседания, (я) вкупе с другими оппонентами, обходил или объезжал членов совета и убеждал, чтобы они голосовали за то, чтобы дать докторскую степень. Заявляю, что с членами совета ни с кем не говорил и с другими оппонентами до сих пор не встречался»).

Бродский, похоже, счел, что такая экзегеза его слов может испортить его отношения с влиятельными оппонентами, и не упустил возможность подправить нусиновское толкование: «Я прошу членов Ученого совета не придавать моему выражению “обработка” того специфического значения, которое придали ему некоторые члены Ученого совета. Исаак Маркович, у Ленина есть выражение “диалектическая обработка истории”, — и Ленин не привносил ничего одиозного в это выражение. Я утверждаю, что не рассматривал членов Ученого совета как людей, которые занимаются фактической обработкой мнения».

Понимая, что защита недопустимо затягивается, председательствующий на ней Кирпотин предпринимает усилия, чтобы приблизить развязку. Он вклинивается в прения, пытаясь раздать «всем сестрам по серьгам» — и тем, кто выступил против диссертации Бахтина, и тем, кто, наоборот, ее поддержал. Снятие указанной оппозиции Кирпотин мотивировал спецификой происходящего, по самой своей природе предполагающей деление голосов на голоса «pro» и голоса «contra»: «Идет докторский диспут, мы обязаны высказать свое мнение, свои расхождения, а расхождения затрагивают очень большой серьезный вопрос». Такой же половинчатостью отличается и его личная оценка диссертации: «Я не смог сказать против книги, но смог выступить на основе того, что здесь говорилось. Тут много было сказано такого, что положение дел уяснило».