Читать книгу "Игра в жизнь - Сергей Юрский"

Коалиция цивилизованных государств борется с противником, не имеющим лица. Америка говорит – контртеррористическая операция будет длится долго, она не ограничится Афганистаном, террористы должны быть уничтожены везде, где бы они ни находились. Какие странные, какие общие слова!

ПЕСОК, ПЕСОК… из него торчат намеки на человеческое жилье. Обломки строений, среди которых бродят бородатые люди в длинных одеждах. То ли это бывшие города, то ли в этих песках такое пространство называется городом. Очень серьезно, с пугающей технологической толковостью обсуждают проблему пещер – они, террористы, спрячутся в пещеры, они там привыкли прятаться, там у них и вода, и дети, и семьи, и склады, и высшая власть, там и есть их жизнь – под землей, под песком. И говорят, есть опыт, как выкуривать их оттуда, как расставлять мины, чтобы взрывная волна пошла вниз большой волной и сожгла все. Это наш, российский опыт, и мы знаем, чем он кончился. Теперь с нами советуются. Очень интересно, как сжигать моджахедов в пещерах.

Песок, песок, все уходит в песок… Нет, не уходит, а превращается в песок. Всё… есть песок.

Он все со временем забудет,В неволе обретет покой,Не воспоет и не осудитПришедших. Старческой рукойПеска хватает бестелесность,Ища тепла, но ночь близка,Уходит в темень он, и местность,И холод пляжного песка.

Песчаные пляжи Юрмалы. Очень хорошо их помню. Песок медленно нагревался и быстро остывал. Север. Я бегал по утрам три и даже четыре километра от Майори в сторону Булдури и обратно. Морской воздух наполнял не только легкие, а все сосуды, все мышцы, все клетки кожи. На исходе четвертого километра я давал себе клятву больше не курить (я тогда очень много курил). Казалось, все решено, нечего больше добавить к этой наполненности ветром, к холодному песку под ногами, к предстоящему длинному дню тогда еще молодой жизни.

Где еще был песок? Баку, Загульба, пляжи Каспия… Дашке пять лет. Она впервые на море. Гора высокая. Пляж широкий. Море тихое. Большое. Дашка входит в воду. Рядом с ней идет случайная собака. Они обе изумляются, что вода такая теплая и мягкая. Мелко. Даже собаке еще по колено. А вот собака поплыла, а Дашка вошла по пояс. Подняла руки и произнесла странное для себя и меня слово: «Госпиди!» – так она произнесла.

Еще? Черный песок Камчатки. Чистый самарийский песок пляжей Тель-Авива. Зализанная осенними волнами песчаная плитка Анапы. Литовские дюны Ниды.

И к этим дням, и к этим дюнамЯ скатываюсь по песку.Вдыхаю сладкую тоскуПо дням прошедшим, дальним, юным.Здесь, наконец-то, не стыдно ни заЧеловека, ни за природу –Небо, ясно раскрыв глаза,Смотрится в чистую серую воду.Ветер – набросок больших штормов,Люди, корректно таящие горе,Камешки – только макет валунов,Дюны – легкий намек на горы.

Был еще песок Каракумов. Он не подчинялся ни глазу, ни воображению. Он довлел. Он гипнотизировал. Моего верблюда звали Шамо. Я обнимал его за шею и уговаривал лечь. Подламывались мощные ноги, и Шамо, продолжая жевать, укладывался. Я залезал ему на спину, хлопал его по бокам и говорил: «Чок, чок! Чок, чок!» Сперва поднимались задние ноги, и я валился вперед, обнимая его за плечи. Потом поднимались передние, и я взлетал на высоту. За мной на своем верблюде уже сидел Женя Евстигнеев – Корейко. Соня Милькина кричала издалека: «Мо-о-отор! По-о-ошли!» И мы трогались. Снимали сцены пустыни для «Золотого теленка». Михаил Абрамович, задрав голову, скалился в улыбке на солнце. Помощник оператора вдруг показал пальцем: «Смотрите, варан». Большая ящерица шмыгнула по песку. Швейцер ахнул и кинулся плашмя, пытаясь ухватить. Варан взял влево. Швейцер молниеносно снова прыгнул, но варан был ловчее. Они запрыгали вместе – вправо, влево, – Михаил Абрамович Швейцер и его варан. «Стоп!» – закричала Соня Милькина. Режиссер и ящерица исчезли за дальним барханом.

Песок, песок. Иногда снится – просто песок и далеко-далеко вода.

Так на чем я остановился, прежде чем навалились все эти видения? Да-а, Хабаровск. Гостеприимство. В тот день мне вообще необыкновенно везло – с меня везде отказывались брать плату, как сговорились. Шофер такси сказал, что с Бендера он никак не может взять денег, жена заругает, попросил автограф. В фотоателье, куда я сдал проявлять пленку, размножили один кадр и попросили подписать все экземпляры, а от денег отказались в категорической форме, сказали: «Дядя Митя для нас как родной. Мы его раз в неделю обязательно по видику смотрим». Такой вот был день.

Это спасибо Швейцеру, что он выбрал меня в Остапы. Спасибо Меньшову – это он вытащил нас с Наташей в «Любовь и голуби» в то веселое лето. О-о! Кстати! Лучшая рецензия, которую получил я за всю жизнь. Одесса! Пять минут до начала спектакля. В гримерную ко мне кто-то ломится. Мой помощник не впускает: «Артист на выходе, его нельзя беспокоить». Врывается здоровый парень: «Ну, мне только руку ему пожать. Мы его очень уважаем. ПОТОМУ ЧТО ОН НЕ СНИМАЛСЯ В ЛИШНИХ ФИЛЬМАХ».

Одесса!

Я к тому, что не все мрачно. И бывает, так все вдруг приладится одно к другому, и тут удача, и там улыбка. И думаешь – это, наверное, телевизор преувеличивает все ужасы. И показывает нам киллеров, да кровь, да «Новости», в которых кровь, да смерть… да смерч… да бомбы… да песок… только не пляжный. Выдумки это, наверное! До чего ж удобно в кресле развалиться, отхлебнуть хорошего вина из бокала, зачерпнуть ложечкой мороженого из вазочки и разгрызть миндальный орех. А можно и попроще – стопку-другую нормальной водочки, да огурчики соленые, да грибочки, да картошку пожарить, да… да не важно с чем… Важно, что «хорошо пошла» и… «пошло оно все» – пусть крутятся передо мной все эти ведущие, пусть расскажут, где какой кошмар, даже интересно поглядеть, пусть вертится перед моими глазами этот земной шар со всеми своими неприятностями, я лично свое на сегодня отработал и теперь отдыхаю. Надо отдохнуть. Хорошо подремать под телевизор. Если бы не сны.

С надеждою и верою плыву по морю серому,и взмахами тяжелыми гребу густое олово,и с болью исступления, с разбитыми коленями,с ослабшими плечами плыву через молчание,а там, на горизонте, огромный яркий зонтикколышется, и дразнит, и обещает праздник.

КОГДА ДОЛГО ИГРАЕШЬ РОЛЬ и любишь ее, происходит не сращивание, а окончательное разъединение. Потуги тщеславия замирают. Уже не мучают премьерные вопросы: хорошо или плохо, поймут – не поймут, оценят – не оценят. Уже известно – он ЕСТЬ, он существует, твой персонаж, твой герой. Тебе не надо за него волноваться, он сам волнуется за себя. Это у него бывают удачи и неудачи. Ты можешь радоваться за него и огорчаться. Можешь восхищаться им. Но он – это не ты. Поэтому, наверное, у актера на сцене может проходить боль – дело не в том, что «переключился на другое», дело в том, что вошел в тело другого человека, у которого другие болезни, а этой боли нет.

Я играл в Париже роль Азриэля – чудотворного раввина, экзорсиста, изгоняющего духа мертвого из тела живой. Пьеса «Дибук» Семена Ан-ского написана в начале XX века в России. Была поставлена Е. Б. Вахтанговым в Москве со студией, впоследствии превратившейся в знаменитый израильский театр «Габима». Были еще постановки в разных странах, были фильмы на этот сюжет. В 91-м году на сцене театра «Бобиньи» эту пьесу поставили два режиссера – бельгиец Моше Лезер и француз Патрик Корье. Героиню играла известная французская актриса, выступающая под псевдонимом Диди. Труппа была смешанная – французы и бельгийцы. На роль Азриэля из России был приглашен я. Играли, естественно, по-французски.