Читать книгу "Звонок за ваш счет. История адвоката, который спасал от смертной казни тех, кому никто не верил - Брайан Стивенсон"

Мне было искренне стыдно за свой смех, и еще больше я стыдился положения, в которое сам себя поставил. Я бросил взгляд на мать – она по-прежнему пристально смотрела на меня. Наверное, я ошарашил бедного мальчишку, когда сгреб его в охапку, но как только он понял, что я просто пытаюсь его обнять, его напряженное тело расслабилось, и он обнял меня в ответ.

Когда я заговорил, мои друзья посмотрели на меня странно.

– Э-э… а еще, э-э… я люблю тебя! – Я старался сказать это предельно шутливым тоном, какой мог бы сойти мне с рук, и с полуулыбкой. Я все еще обнимал этого мальчика, не выпуская его из рук, чтобы он не мог увидеть неискреннее выражение на моем лице.

Да, я улыбался так, словно все это шутка, и это помогло мне чувствовать себя не так странно. Но потом этот мальчик обнял меня крепче и зашептал мне на ухо – причем говорил он безупречно, без всякого заикания и пауз:

– Я тоже тебя люблю.

В его голосе была такая нежность и честность, что я почувствовал, что вот-вот распла́чусь.

Я сидел в своем кабинете, разговаривая с Джимми Диллом вечером перед его казнью, и понял, что думаю о том, что случилось почти сорок лет назад. А еще я понял, что пла́чу. Слезы скользили по моим щекам – беглецы, вырвавшиеся на свободу, стоило мне ослабить внимание. Дилл по-прежнему сражался с языком, отчаянно пытаясь поблагодарить меня за то, что я пытался спасти его жизнь. Рядом с ним шумели охранники, и я чувствовал, как его расстраивает то, что он не может выговорить слова правильно, но мне не хотелось прерывать его. Поэтому я просто сидел, и по моему лицу текли слезы.

Дилл ни в коем случае не был бы осужден за тяжкое убийство, если бы у него просто были деньги на нормального адвоката. Он не был бы приговорен к смерти, если бы кто-то изучил его прошлое. Все это было трагично.

Чем усерднее он старался говорить, тем сильнее мне хотелось плакать. Длинные паузы между словами давали слишком много времени для размышлений. Дилл ни в коем случае не был бы осужден за тяжкое убийство, если бы у него просто были деньги на нормального адвоката. Он не был бы приговорен к смерти, если бы кто-то изучил его прошлое. Все это было трагично. Эти отчаянные старания высказаться, выразить благодарность снова подчеркивали в моих глазах его человечность, и от этого мысль о том, что его вот-вот казнят, делалась нестерпимой. Почему они этого не понимают? Верховный суд запретил казнить людей с умственной отсталостью, но такие штаты, как Алабама, не утруждались честной оценкой, является ли подсудимый инвалидом. Нам полагается судить людей справедливо, только после того как мы полностью учли их жизненные обстоятельства, но вместо этого мы эксплуатируем неспособность бедняков получить юридическую помощь, в которой они нуждаются, – и все только ради того, чтобы убивать их с меньшим сопротивлением.

Слушая по телефону Дилла, я думал обо всех его трудностях, обо всех ужасных событиях, случившихся с ним, и о том, как инвалидность сломала его. Не было оправданий тому, что он стрелял в другого человека, но убивать его не было никакого смысла. И во мне зародился гнев. Зачем нам нужно убивать всех этих сломленных людей? Что сломано в нас самих, если мы можем считать правильными такие поступки?

Я старался не дать Диллу услышать, что я плачу. Я старался не показать ему, что он надрывает мне сердце. Наконец он справился со словами:

– Мистер Брайан, я просто хочу поблагодарить вас за то, что боролись за меня. Я благодарю вас за то, что были неравнодушны. Я люблю вас всех за то, что пытались спасти меня.

Невозможно эффективно бороться против злоупотреблений властью, бедности, неравенства, болезней, гнета или несправедливости – и не надломиться от этого.

Когда разговор завершился, у меня было мокрое от слез лицо и разбитое сердце. Отсутствие сострадания, свидетелем которого я был каждый божий день, наконец выпило из меня все силы. Я обвел взглядом свой тесный кабинет, стопки протоколов и документов, каждая из которых была доверху полна трагическими историями, и вдруг почувствовал, что не хочу, чтобы меня окружали все эти мучения и несчастья. Я сидел и думал о том, каким был дураком, пытаясь исправить ситуации, столь фатально неправильные, сломанные с самого начала. Пора остановиться. Я больше не могу этим заниматься.

Впервые я осознал, что моя жизнь просто переполнена надломленностью. Я работал в сломанной системе правосудия. Мои клиенты были сломлены психическими заболеваниями, нищетой и расизмом. Их разрывали на части недуги, наркотики и алкоголь, гордыня, страх и гнев. Я думал о Джо Салливене и Трине, об Антонио и Йэне, о десятках других надломленных детей, с которыми мы работали, – детей, пытавшихся выживать в тюрьме. Я думал о людях, сломленных войной, как Герберт Ричардсон; о людях, сломленных бедностью, как Марша Колби; о людях, сломленных инвалидностью, как Эйвери Дженкинс. И в этом сломленном состоянии их судили и приговаривали люди, чья верность правосудию была сломлена цинизмом, безнадежностью и предубеждением.

Я посмотрел на свой компьютер и календарь на стене. Снова пробежался взглядом по кабинету с его стопками папок. Увидел список наших сотрудников, штат которых разросся до почти сорока человек. И бессознательно заговорил сам с собой вслух:

– Я же могу просто уйти. Зачем я этим занимаюсь?

Мне потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в себе, но я кое-что понял, сидя в своем кабинете, пока Джимми Дилла убивали в тюрьме Холман. Проработав больше двадцати пяти лет, я понял, что занимаюсь своим делом не потому, что это обязательно, необходимо или важно. Я делаю это не потому, что у меня нет выбора.

Я делаю это, потому что я тоже надломлен.

Годы борьбы против неравенства, злоупотреблений властью, бедности, угнетения и несправедливости наконец раскрыли мне одну истину о самом себе. Близость к страданиям, смерти, казням и жестоким наказаниям не просто сделала очевидной надломленность других людей в момент душевной му́ки и боли. Она также разоблачила мою собственную надломленность. Невозможно эффективно бороться против злоупотреблений властью, бедности, неравенства, болезней, гнета или несправедливости – и не надломиться от этого.

Все мы так или иначе чем-то надломлены. Мы все причиняем кому-то боль, и кто-то причиняет боль нам. Состояние надломленности – общее для всех нас, пусть наша надломленность и неодинакова. Я отчаянно желал милосердия для Джимми Дилла и сделал бы что угодно, чтобы добиться для него справедливости, но не мог притворяться, будто его безнадежная борьба не имеет ничего общего с моей собственной. Страдания, которые терпел и причинял другим я, отличались от страданий, которые терпел и причинял другим Джимми Дилл. Но нас связывала общая надломленность.

Пол Фармер, известный врач, который всю жизнь пытался лечить самых больных и бедных людей в мире, как-то раз процитировал высказывание писателя Томаса Мертона: «Мы – тела с переломанными костями». Наверное, я всегда знал, но никогда по-настоящему не задумывался над тем, что именно надломленность делает нас людьми. У каждого из нас есть свои причины. Порой нас раздирают на части принимаемые решения; порой разбивают вдребезги события, которые мы не выбирали. Но при этом надломленность является источником нашей общей человечности, основой нашего общего поиска утешения, смысла и исцеления. Наша общая уязвимость и несовершенство питают и поддерживают нашу способность к состраданию.