Читать книгу "Одинокий пишущий человек - Дина Рубина"

Мой суровый таксист молчит, время от времени слегка поворачивая ко мне голову и шевеля бровями.

Наконец подъезжаем к отелю.

На сей раз он самолично открывает багажник, вынимает оттуда мой огромный чемодан. Немного медлит… Спрашивает вдруг: «А вы где, значит, живёте?»

«В Израиле», – говорю.

«Ага. В Израи́ле. И сколько уже вы там, значит, живёте?»

«Двадцать пять лет», – говорю.

«Ага… А знаете, – произносит он, – неплохой у вас русский язык».

Странно, что, когда я рассказываю кому-то этот случай, люди улыбаются, иногда даже смеются. А я помню гордость от похвалы старого угрюмца. Значит, ему понравилась моя Венеция! Значит, он тоже увидел этих босых дам в роскошных костюмах, с полной вином туфелькой в руке, увидел дожей, голубей, канатоходца над костюмированной площадью. Просто он не ощутил – каким образом в него свободно вливались эти видения. И потому сказал то, что чувствовал – ведь мы говорили на нашем общем родном языке.

Я, чужачка, уехавшая, покинувшая Россию, по его представлениям не должна бы, не имела права говорить и чувствовать на этом языке так, чтобы он проникся и увидел! И всё же я посмела, а он увидел. Возможно, превозмог в себе что-то, решился сказать, отметив именно – язык.

И ещё, помнится, после его слов я с облегчением вздохнула: всё в порядке, пришло время писать. А я тогда долго молчала, и лишь в Венеции ощутила, что «колодезь наполнился».

Прав, конечно, Томас Манн: «Где ты, там и мир». Но писатель – из тех, кто работает не уставившись в собственный пуп, а шныряет повсюду и забрасывает сети вновь и вновь в поисках улова, всегда старается расширить границы того самого мира, подкрутить фитилёк, подбавить свету, вкрутить лампу посильнее, поярче… Осветить как можно большее пространство. А если попадётся прожектор помощнее – не достанет ли его света куда-то совсем далеко, до соседней вселенной – может, там бродят новые типажи и водятся новые сюжеты и коллизии?

Может, там поджидает писателя уникальная возможность что-то создать – потом, потом… за пределами круга собственной земной жизни?

Глава двенадцатая

Вслед за собственным катафалком

Смерти писателей ничем не отличаются от всех других смертей; но они обычно лучше описаны.

Джулиан Барнс («Попугай Флобера»)

– Д.И., каждого писателя на протяжении его творческой жизни занимает вопрос смерти: всё-таки герои его произведений (если, конечно, это не сказки для малышей) тем или иным путём покидают этот мир. Писателю приходится искать финал каждой истории любви, каждой истории жизни. Помимо известного чеховского «женись или застрелись», у него не так много вариантов и не так много видов смертей. Герой романа «Белая голубка Кордовы» Захар Кордовин и Зяма, героиня романа «Вот идёт Мессия!», умирают от пули; контратенор Леон Этингер, главный герой «Русской канарейки», едва спасается от смерти, оставшись навсегда слепым; Анна Нестеренко («Почерк Леонардо») вылетает на мотоцикле с моста и просто исчезает, развеивается в пространстве; Аристарх Бугров («Наполеонов обоз»), не в силах вынести смертной разлуки с Надеждой, вскрывает себе бритвой паховую вену в камере предварительного заключения… Можно вспомнить ещё и смерти второстепенных персонажей. В последние годы вы, кажется, перебрали изрядное количество «казней» для своих героев. Простите за брутальный вопрос: после стольких экзаменов на «лицензию профессионального палача» насколько часто думает писатель о собственной кончине?

– Для начала я вас поправлю. Упомянутые вами «сказки для малышей» весьма часто демонстрируют уход персонажей в лучший мир. Сказки братьев Гримм страшно читать – это энциклопедия жестокости и безнравственности. Наши сказки не лучше: вспомните хотя бы Колобка, которого умница-Лиса отлично слопала. Вспомните Медведя, раздавившего своей пятитонной задницей хрупкий теремок со всеми его мирными обитателями.

Что касается собственной кончины…

Писатель и смерть

– …неплохое название для романа. (Вы видите, видите?! – ничто не собьёт этот мозг, эту вечно работающую на производство текстов турбину.)

В наше время смерть значительно усовершенствовалась благодаря некоторым милосердным приспособлениям, и всё же удовольствия в ней маловато. Но если бы человек мог знать: смерть – дар или наказание? – это в корне изменило бы всё наше существование. В том числе существование литературы.

Я полагаю, в каждом отдельном случае смерть несёт в себе и дар, и наказание. Она ведь разная бывает: величественная, ничтожная, долгожданная или безвременная. Всё зависит от обстоятельств конкретной человеческой судьбы. Кроме того, смерть (не-бытие) всегда по-разному трактовалась в разных культурах. И как дар – мученику, и как наказание – преступнику.

Писатель же приглядывается к смерти, даже пристально её изучает задолго до собственного срока – такая уж профессия. Кто это – Хемингуэй? – сказал: «Надо убивать своих любимых»? Похоже, это так. Писатель много бы отдал за возможность написать ту единственную главу за прощальным кадром сознания (и пошли титры, титры, титры, которых обычно никто не читает…) и писал бы её, уверяю вас, с удовольствием, с увлечением…

Но этого никому не дано, и потому главу о «манере уйти» писателя напишет уже кто-то другой. Друг. Коллега. Или – никому не пожелаю – критик.

Есть поразительная история о Льве Толстом у одра умирающей жены Василия Сурикова. Художник, как известно, очень любил свою жену Елизавету Августовну и очень переживал её смертельный недуг. В это время в дом к ним стал часто наведываться Лев Николаевич, который дружил с Суриковым и сочувственно относился ко всей семье. Суриков Толстого боготворил. И вот писатель повадился приходить в отсутствие хозяина, подолгу сидеть у постели умирающей женщины, задушевно беседовать с ней о приближающейся смерти. Видимо, это не добавляло ей настроения, она плакала, боялась визитов Толстого. С каждым днём больной становилось всё хуже, развязка была близка. Однажды художник пришёл домой раньше обычного часа и застал Толстого в спальне больной, а её саму – в слезах. Суриков пришёл в бешенство. Он затопал ногами, закричал: «Пошёл вон, злой старик!»

Толстой молча вышел.

История скверная, но вспомните гениальный рассказ Толстого «Смерть Ивана Ильича», и вы всё поймёте. Писатель – всегда исследователь: событий, движений души, рождения и смерти. Это не вопрос добра или зла. Это вопрос удачно написанной сцены. И повторю: это не издевательство, не равнодушие, не старческая чёрствость. Всё гораздо хуже: это творчество.

«…ещё киселику можно?»

В детстве, когда я уже знала, что умирают в с е, но ещё не догадывалась, что я тоже когда-нибудь умру, – смерть была для меня громадной величиной: страха, тайны, непостижимой неизведанной бездны.