Читать книгу "Дом аптекаря - Эдриан Мэтьюс"

Простите меня, друг мой. Я не в состоянии изложить все так, как желал бы. Я отброшен в мир, жестокий и грубый. Все вокруг убого и серо, и мне неведомо, что станется со мной. Наша жизнь и судьба определяются лишь тем, как лягут камни. Такова мораль жизни Йоханнеса.

Простите за столь кислое послание. Теперь мне предстоит найти себе истинное место в жизни.

Йоханнес ван дер Хейден.

— Ну и ну, — пробормотал Майлс, — что же случилось?

— Не знаю.

— Чего-то не хватает, да?

Ползая на четвереньках, они перебрали всю мозаику разложенных на ковре листочков.

— Здесь все? — спросил Майлс.

— Здесь все, что есть.

— Сходи туда. Посмотри в статуе. Поищи на полу.

— Не могу. Там Лидия. Схожу позже, когда она уснет.

— Иди сейчас, — твердо сказал Майлс.

Рут поднялась, нахмурясь, постояла в нерешительности и направилась к двери.

Лидия, к счастью, была в кухне. Из конца коридора доносился шум бегущей воды и звяканье посуды.

Рут открыла дверь в переднюю комнату и торопливо вошла. Разбитая статуя все еще лежала там, где ее оставили.

Рут огляделась — никаких листков. Тем не менее она опустилась на колени и заглянула внутрь расколовшейся гипсовой мадонны. Просунула руку. Ощупала стенки. Пальцы коснулись чего-то слегка сырого и шершавого — они, последние разрозненные странички. Нашлись… не потерялись…

Когда родители ушли, итальянец, как мы и уговаривались, привел Эстер в мою комнату. На ней была длинная шубка из кроличьего меха, которую она сняла, потому что я постарался и растопил как следует камин. Под шубкой на ней оказалось голубое атласное платье и брильянтовое ожерелье. Комнату заливал струящийся через верхнее окно свет, и я, признаюсь, замер как зачарованный, потому что никогда не видел ее столь красивой. Но что дальше? Как я ни старался, сократить время экспозиции для получения качественной гелиографии удалось лишь до сорока минут. Мог ли я уговорить Эстер просидеть неподвижно столь долгое время? Единственный выход — сделать вид, что я рисую, и попросить ее изобразить из себя статую. Но как предложить такое? Как избавиться от итальянца, присутствие которого меня смущало? Пока я раздумывал и колебался, непревзойденная красота Эстер медленно, но верно размывала мою уверенность. Столь превосходила она меня во всех отношениях, что рядом с ней я чувствовал себя ничтожеством, жалким червяком. Но дальше события повернулись так, как я не мог и предполагать.

Я расположил мольберт в стороне от «глаза» в стене, потому что стать частью картины не входило в мои планы. Над глазом я устроил крюк, а на крюк повесил треуголку, полностью прикрывавшую отверстие. Для того чтобы допустить свет к подготовленной медной пластине в темной комнате и дать начало процессу, достаточно было всего лишь снять треуголку. Подготовившись таким образом, я не сомневался, что отверстие никто не заметит, а если и заметит, то сочтет дефектом в штукатурке. В центре светлой комнаты я поставил красивый шезлонг, опробовать удобство которого предложил Эстер.

Я сказал, что она должна оставаться неподвижной, как сфинкс Хеопса. Эстер встала, подошла к мольберту, посмотрела на шезлонг и повернулась к итальянцу: «А как вы думаете, Джакомо? Какую позу выбрать? И присутствуют ли здесь все элементы гармонии? Не хотелось бы показаться излишне придирчивой, но в интересах искусства и будущих поколений не лучше ли обсудить такие вещи заранее?»

Паралис подошел к ней, встал рядом, задумчиво потер подбородок и почесал оспинки своими жуткими длинными ногтями «Мне кажется, ваше голубое платье будет казаться не столь холодным, если добавить компенсирующий элемент. Например, какие-то желтые летние цветы». Он еще раз оглядел комнату и остановил взгляд на глиняном кувшине, в котором я держу питьевую воду. «Вот! Вот то, что нам нужно. Этот милый горшок и букет ярких — желтых, как я сказал — цветов. Тогда все будет идеально. Ну, что вы думаете?»

«Да, — отозвалась Эстер. — Нарциссы или мимоза. Я обожаю мимозу!»

Мне пришлось напомнить им, что сейчас февраль, к тому же по воскресеньям цветочный рынок в городе не работает. «Мой дорогой Йоханнес, — снисходительно заметила Эстер, — разве вы не слышали об оранжерее? Я знаю одну милую даму, у которой всегда есть цветы, и не сомневаюсь, что, получив от меня записку, она с удовольствием составит букет для столь торжественного события». Она взяла лист бумаги и перо и, написав адрес цветочницы, вручила записку мне. Судя по адресу, ее знакомая жила довольно далеко. Я умоляюще посмотрел на Джакомо, но тот лишь лениво пожал плечами и заявил, что у его слуги выходной, а сам он совершенно не ориентируется в этом городе-лабиринте и, без сомнения, заплутает. Нечего и говорить, как огорчила меня такая отсрочка, но я все же собрался с силами и отправился за цветами, пообещав вернуться через час.

Рут посмотрела на Майлса. Их взгляды встретились.

— Я с ним в чем-то согласен, — сказал англичанин. — В Амстердаме действительно легко заблудиться, если ты здесь в первый раз. — Он ухмыльнулся и покачал головой.

— Да, слава Богу, у нас есть «Интерфлора», — заметила Рут. — Прогресс очевиден.

— Так где мы остановились? — Майлс провел пальцем по строчкам.

До тех пор, дорогой Корнелис, разум мой был ясен и чист, как пруд в летний день, но случившееся далее омрачает мой дух, хотя я и сам не знаю почему.

Путь к знакомой Эстер оказался труден и долог из-за того, что тротуары покрылись ледяной коркой, но великолепный букет мимозы с лихвой вознаградил меня за все мучения, так что, возвращаясь домой, я уже не скользил, а летел на крыльях. Было около двух, когда я, разгоряченный и счастливый, поднялся в свою комнату. К моему глубокому удивлению, Эстер спала в шезлонге, причем вид у нее был несколько взъерошенный и помятый, как будто она поворачивалась во сне. Что же до итальянца, то его и след простыл.

Ушел ли он для того, чтобы не мешать мне?

Растерянный, не зная, что делать и как быть, я все же решил не отступать от намеченного плана. Поставив цветы в кувшин, я уже собрался было разбудить Эстер и приступить к работе, когда вдруг понял, что из сложившейся ситуации можно извлечь немалую пользу. Известно, что спящий человек может шевелиться, побуждаемый возникающими в его воображении видениями, как шевелится на ветру молчаливый тростник, но, с другой стороны, Эстер могла пролежать неподвижно достаточно долго, чтобы образ ее успел запечатлеться на медной пластине. Упускать такую возможность было бы неразумно. Я снял треуголку, открыв линзы моего аппарата, и отошел к окну, поглядывая одним глазом на часы, а другим на улицу, чтобы упредить появление итальянца. Простояв минут пять, я вдруг понял, что и сам окажусь частью картины, и уже хотел уйти, но тут любопытство пересилило благоразумие. А почему бы и не остаться? Присутствие мое ничему не мешало, и небольшого количества краски вполне хватило бы, чтобы убрать со сцены лишний персонаж. Однако, пока я стоял у окна, созерцая проплывающие в небе облака и прислушиваясь к легкому дыханию спящей Эстер, случилось что-то, чему нет объяснения, — невыразимая меланхолия овладела мною.