Читать книгу "Лев Толстой: Бегство из рая - Павел Басинский"

Именно после женитьбы Ильи в доме Толстых начинаются постоянные разговоры о разделе собственности. Начинает их Илья, но и остальные не остаются в стороне. Кроме отца и Маши.

Илья живет с молодой женой в Гриневке, которая не принадлежит отцу, она записана на мать. Таким образом, крайней оказывается мать, которая сделала своего сына простым управляющим.

Запись из дневника С.А.:

«Илья вдруг говорит: „А я вам кобыл для кумыса не дам“. Я вспыхнула и говорю: „Я тебя и не спрошу, а прикажу управляющему“. Он тоже вспыхнул и говорит: „Управляющий – я“. – „А хозяйка – я“. Была ли я уставши или уж очень он меня намучил разговором о деньгах и именьи, только я страшно рассердилась, говорю: „До чего дошел, отцу на кумыс кобыл пожалел, зачем ты ездишь, убирайся к черту, ты меня измучил!..“»

Толстой любил Илью. Но его отношения с сыновьями – это вообще большая психологическая загадка.

«Деликатность отца в отношении с нами доходила до застенчивости, – вспоминал Илья Львович. – Были вопросы, которые он не решался затрагивать, боясь этим сделать больно.

Я не забуду того, как один раз в Москве он сидел и писал в моей комнате за моим столом, а я невзначай забежал туда для того, чтобы переодеться.

Моя кровать стояла за ширмами, и оттуда я не мог видеть отца.

Услыхав мои шаги, он, не оборачиваясь, спросил:

– Илья, это ты?

– Я.

– Ты один? Затвори дверь. Теперь нас никто не услышит, и мы не видим друг друга, так что нам будет не стыдно. Скажи мне, ты когда-нибудь имел дело с женщиной?

Когда я ему сказал, что нет, я вдруг услыхал, как он начал всхлипывать и рыдать, как маленький ребенок.

Я тоже разревелся, и мы оба долго плакали хорошими слезами, разделенные ширмами, и нам не было стыдно и было так хорошо, что я эту минуту считаю одной из самых счастливых во всей моей жизни».

Илья тоже любил отца. Из всех сыновей Толстого он более всех походил на него внешне, а в старости, живя в Америке, стал поразительно на него похож, что позволило Голливуду втянуть Илью в авантюру весьма неудачного фильма о Толстом, где сын сыграл своего отца. Но в молодости, став главой собственной семьи, он начал вынуждать мать (мать, а не отца!) отдать ему Гриневку, что нельзя было сделать, не ущемив имущественных прав остальных детей. Записи в дневнике С.А. ясно свидетельствуют о том, что акт об отказе от собственности, подписанный Л.Н. в 1892 году, был результатом не столько его и ее воли, сколько вынужденной ситуации, в которой семья оказалась после женитьбы Ильи.

«Собственно, трудно с одним Ильей, – пишет С.А. в 1891 году, за год до формального раздела собственности семьи, – он страшный эгоист и очень жаден, может быть оттого, что у него уже семья. Остальные дети все деликатны и на всё будут согласны. Левочка всегда имел слабость к Илье и не видал его недостатков; на этот раз тоже ему хочется сделать всё по желанию Ильи, и я боюсь, что будут еще неприятности без конца. К счастью, Гриневка на мое имя, и если не согласятся делить всех детей по жеребью, я не соглашусь отдать Гриневку и Овсянникова. Но маленьких в обиду не дам ни за что… Левочке все эти разговоры тяжелы, а мне еще вдесятеро тяжелее, так как приходится защищать меньших детей от старших».

Не сумев радикально решить вопрос об отказе от собственности, Толстой «умывает руки». Он отрекается от собственности, но формально это происходит в виде раздела имущества между членами его семьи. Это было единственно возможное компромиссное решение, но надо признать, что пострадавшей стороной в этом разделе оказалась С.А. Муж получил то, что хотел – свободу от собственности. Дети получили свои доли. Она получила Ясную Поляну (на паях с несовершеннолетним Ванечкой), но вместе с тем сохранила обязательство отвечать за Л.Н., организовывать его быт и оставаться связующим звеном дробящейся большой и сложной семьи.

«В июле 1891 года, – вспоминал Сергей Львович, – все мы – братья и сестры – съехались в Ясной Поляне для обсуждения предполагаемого отцом раздела его имений между нами[17]. Отец оценил все свои имения вместе с купленными матерью двумя небольшими имениями Овсянниковым и Гриневкой приблизительно в 500 000 рублей и решил распределить все эти имения поровну на девять человек – нашу мать и восемь его детей. Каждую часть он оценил в 55 000 рублей. После совместного обсуждения этого дела было установлено, согласно предложению отца, следующее распределение долей каждого: Ясная Поляна была разделена на две части – одна часть передавалась матери, другая – малолетнему Ивану, бывшему под ее опекой; Никольское-Вяземское вместе с Гриневкой разделялось на три части: я получал часть с усадьбой с условием заплатить 28 000 сестре Тане, Маша получала среднюю часть Никольского, Илья – Протасовский хутор вместе с купленной матерью Гриневкой, где он поселился; Татьяна – 28 000 от меня и купленное матерью Овсянниково, Лев – московский дом и участок в самарском имении, трое младших, кроме Ивана, опекаемые матерью, получили остальное самарское имение. Маша, разделявшая убеждения отца, отказалась от своей части, и ее часть была передана матери.

Тогда я предложил матери, на что она согласилась, передать мне Машину часть Никольского-Вяземского с обязательством уплатить ее стоимость, то есть 55 000 рублей. Таким образом я взял на себя обязательство уплатить сестрам 28 000 + 55 000 = 83 000, что составляло около ста рублей с десятины имения. Эти деньги я надеялся уплатить путем залога имения и продажей леса».

Судя по воспоминаниям и дневникам участников этого события, раздел прошел довольно мирно, если не считать отказа от своей доли Маши, который вызвал возмущение ее братьев и старшей сестры как своего рода «подлость» по отношению к ним. Заметьте, возмущение вызвал отказ, а не претензия на лишний кусок. Это говорит о высоком моральном климате в семье Толстого.

«На Страстной все братья съехались, потому что решили делиться, – пишет в дневнике Татьяна. – Этого захотел папа́, а то, конечно, никто не стал бы этого делать. Всё-таки ему это было очень неприятно, и раз, когда братья и я зашли к нему в кабинет просить, чтобы он сделал нам оценку всего, он, не дождавшись, чтобы мы спросили, что нам нужно, стал быстро говорить: „Да, я знаю, надо, чтобы я подписал, что я ото всего отказываюсь в вашу пользу“. Он сказал это нам потому, что это было для него самое неприятное и ему очень тяжело подписывать и дарить то, что он давно уже не считает своим, потому что, даря, он как будто признает это своей собственностью. Это было так жалко, потому что это было как осужденный, который спешит всунуть голову в петлю, которой, он знает, ему не миновать. А мы трое были эта петля. Мне было ужасно больно быть ему неприятной, но я знаю, что этот раздел уничтожит так много неприятностей между Ильей и мама́, что я считала своим долгом участвовать в нем. Я завидовала Маше в том, что она не входила ни во что и отказалась взять свою часть».

Выйдя замуж, Маша вынуждена была обратиться к матери за своей долей наследства.