Читать книгу "Три заповеди Люцифера - Александр Овчаренко"

Как всегда перед решительной схваткой, он чувствовал лёгкое, сродни наркотическому, опьянение. Когда волна удовольствия пробежала по телу, он понял, что на смену богемному Герману пришёл безжалостный и решительный Варан. Почувствовав во рту металлический привкус, Варан расправив плечи и громко откашлялся. В салоне автомобиля произошло какое-то движение и музыка стихла.

— Садитесь в машину, не заставляйте себя ждать! — произнёс незнакомец.

«Голос старческий, с приказными интонациями, но явно не голос Старика, — отметил Варан. — И здесь нет ошибки: он не старается выдать себя за Старика, не таится, а сразу пытается командовать. Всё правильно! Этим он как бы говорит: «Я твой новый хозяин, а ты мой слуга и должен мне повиноваться». После этих слов у меня должен сработать выработанный годами армейской службы механизм подчинения, и я, открыв дверцу пошире, засуну голову в салон, чтобы осмотреться, а потом сесть на заднее сиденье. Однако маловероятно, что он позволит мне уютно устроиться на кожаном диване. Зачем пачкать кровью салон? Скорее всего, он выстрелит сразу, как только моя голова покажется на фоне ночного неба. Один негромкий хлопок — и мои мозги обрызгают кусты мокрой сирени! Ничего не скажешь, профессионально. Даже контрольного выстрела не понадобится! Останется только захлопнуть дверцу и отыскать на полу салона гильзу. После чего автомобиль, негромко урча хорошо отрегулированным двигателем, не привлекая внимания, выедет из парка и бесследно растворится в ночи.

— Так Вы сядете, наконец, в машину? — вновь прозвучал недовольный голос с надтреснутыми интонациями.

— Считайте, что я уже внутри! — криво усмехнувшись произнёс Варан и взялся рукой за дверцу.

* * *

Слякотная московская осень всегда действовала на Василия Ивановича угнетающе, но дело было совсем не в погоде. В далёкие, овеянные революционной романтикой и кумачом времена, когда за кремлёвской стеной великий Вождь всех времён и народов, попыхивая трубкой и щуря жёлтые, как у рыси глаза, мудро заботился о благе всего советского народа, сам советский народ начинал тихо паниковать. И чем ближе подходило время к празднованию Великого Октября, тем паника становилась сильнее. Надо было что-то сверх плана сдавать, вводить в строй, запускать в серию, снимать с конвейера, убирать с полей и надаивать больше ранее взятых бурёнкой обязательств. И всё это надо было делать радостно, весело и досрочно, потому как подарки с угрюмым и измождённым лицом дарить не принято, тем более в канун Октябрьской революции.

Не легче происходили проводы старого года и встреча Нового. В преддверии начала зимы, когда все граждане и гражданки потихоньку начинали готовиться к Новому Году, Василий Иванович и порученное ему министерство начинали готовиться к отчёту за четвёртый квартал и годовому отчёту одновременно. Наступала пора всеобщей лёгкой паники, плохо скрываемых женских истерик, замешанных на вечном дефиците рабочего времени, авральной штурмовщины и традиционных, как Новый Год, начальственных угроз «… уволить всех бездельников к чёртовой матери»! Сам Мостовой в этот период практически переставал покидать здание родного министерства: спал у себя в кабинете на массивном кожаном диване, питался в министерском буфете, а в оставшееся время работал, работал и работал. На такое же «казарменное» положение переходила и большая часть подчинённого ему коллектива. Исключение распространялось только на беременных сотрудниц и кормящих мам.

После того, как Великий Кормчий в одну из мартовских ночей 1953 года сошёл с политической арены, «казарменное» положение отменили, но паническое настроение, особенно в конце декабря, осталось и стало такой же традиционной новогодней приметой, как аромат цитрусовых или запах свежесрубленной ёлки.

Калмыков приехал на квартиру к Мостовому тёмным ноябрьским вечером, когда новогодний ажиотаж ещё не коснулся жителей Москвы. Мостовой сам позвонил ему и пригласил на вечерний чай. Климент Михайлович знал, что означает приглашение на вечерние посиделки у Сталинского сокола — «Ближний круг» никогда не дремал и не оставлял страну, а значит и её жителей, без пристального присмотра.

— По большому счёту, угроза экономического коллапса на ближайшие пять лет ликвидирована, — глядя в чашку тончайшего китайского фарфора, буднично констатировал Мостовой. — Ключевые фигуры выведены из игры, Энский завод после аварии оправиться не скоро.

— Может, для надёжности Чубатого ещё разок пугнуть?

— Не надо! Юрий Сергеевич всё понял с первого слова.

— Точнее, с первого выстрела.

— Вот именно. Через десять дней после «неудачного» покушения совет директоров «Росэнерго» принял решение свернуть финансирование исследовательских программ по разработке альтернативных видов энергии, а сэкономленные средства направить на обновление технически устаревшего оборудования гидроэлектростанций.

— Мудро! Надо отдать должное: умён Чубатый!

— Потому до сих пор и жив.

— А что будем делать со Свеколкино?

— Свеколкино? Свеколкино пусть будет! Должен же Он чем-то заниматься! — усмехнулся министр, имея в виду Премьера. — Да и в глазах международного сообщества мы будем выглядеть более цивилизованно.

— Откровенно говоря, я устал слышать, что Россия, кроме балета и ракет дальнего радиуса действия, за границу больше ничего послать не может, — тихим голосом добавил Калмыков.

— Пускай скалятся! — свистящим шёпотом добавил министр. — Пускай! Недолго им злорадствовать осталось.

— Появилось что-то новое? — встрепенулся Климент Михайлович и неосторожно звякнул чашечкой о край блюдца. Мостовой покосился на коллекционный фарфор, но, убедившись в его целостности, ничего не сказал.

— Появилось, — после затянувшегося молчания произнёс Василий Иванович. — Появилось. План развития государства надо срочно корректировать.

— Вынесем на заседание совета Круга?

— Нет! Это не обсуждается! Всё уже проработано до мелочей. Хватить говорильни, пришла пора действовать! — неожиданно вспылил Сталинский сокол. — Да и утечки я опасаюсь, — уже более спокойным тоном продолжил он. — Пусть каждый исполняет данные мной поручения точно и в срок! И никакой самодеятельности! Никаких громких заявлений и отставок! Всё должно пройти тихо, можно сказать, буднично. Это будет самый тихий, самый незаметный, «ползучий» переворот. Обыватель не сразу поймёт, что уже живёт в другой стране. А знаешь, когда я понял, что Советской власти больше нет? — вдруг оживился Сталинский сокол.

— Наверное, когда КПСС распустили, или когда «сухой закон» объявили?

— Нет, раньше. В марте 1985 года в Кремле Горбачёв давал аудиенцию американскому журналисту… Чёрт, забыл его имя! Ну, да ладно! В общем, журналисту из крупной американской газеты, которую с одинаковым интересом читают и обыватель из Техаса и наши политические аналитики. Так вот, в самом начале интервью Горбачёв произнёс примерно такую фразу:

«Я передаю Вам ответы на ваши вопросы, которые вкладываю в папку зелёного цвета. Видите? Зелёного! Никакого экспорта революции»! И когда я услышал эти слова, я вдруг ясно понял, что случилось непоправимое! Генеральный секретарь КПСС не должен был произносить таких слов даже в шутку.