Читать книгу "Чужие сны и другие истории - Джон Ирвинг"

«Примерные указания для режиссера: оба смеются. Но поскольку камера по-прежнему направлена на них, они не только смеются. Они хватаются друг за друга, шумно возятся, стягивают друг с друга джинсы и “трахаются” (слова Харма) или “пихаются” (слова Дёрте). Это происходит на дамбе, под открытым небом, среди коров и овец. Возможно, их видят несколько охранников на стройплощадке будущей атомной электростанции в Брокдорфе, но больше никто. Затем над ними проносятся низко летящие истребители. (“Насрать мне на НАТО!” — томно стонет Дёрте.) Вдали видны корабли на Эльбе; время прилива».

«Заметка в блокноте, побывавшем со мною в Азии и вернувшемся домой: “Незадолго до приземления в Бомбее или Бангкоке, — когда они позавтракали, — Дёрте глотает противозачаточную таблетку. Харм, притворяющийся спящим, видит это и принимает как неизбежность судьбы”».

В полотно будущего киносценария Грасс вплетает реальные эпизоды своей поездки в Азию с Шлёндорфом. «В каждом городе, где мы останавливались, я читал простые главы из “Камбалы” — о том, как Аманда Войке познакомила Пруссию с картошкой». В уме каждого крупного романиста все события взаимосвязаны. По мнению Грасса, история еды «очень актуальна д ля современной Азии». Грасс не только отличный писатель, но и, как говорят, недурной повар. Поэтому он отводит пище (в данном случае — немецкой ливерной колбасе) почетную роль побочной сюжетной линии. «Сюжетообразующая колбаса» — вполне справедливое название. Харм и Дёрте везут с собой целый килограмм ливерной колбасы. Этот типично немецкий подарок предназначается для какого-то дальнего родственника друга их друзей, живущего вроде бы где-то на Яве и готового отдать половину тамошнего мира за ливерную колбасу из «фатерланда».

Итак, наши немецкие туристы добросовестно таскают с собой эту колбасу — подарок, который им так и не удается вручить. Им приходится жить в жарких номерах, где нет холодильников. Колбаса усыхает, покрывается зеленой плесенью. Качество ее становится все более сомнительным. Но супруги, пообещавшие исполнить просьбу, аккуратно упаковывают несчастную колбасу и везут дальше. Человека, которому предназначался подарок, они так и не находят, и колбаса возвращается в Германию — в заметно худшем состоянии, нежели привезшие ее супруги. Эта неврученная колбаса перекликается с невыполненным обещанием Дёрте. В конце романа Харм и Дёрте по-прежнему терзаются вопросом: иметь им детей или нет. «Даже в Китае, — поддразнивает их Грасс, — они не найдут ответа на этот вопрос». (Вопрос далеко не прост.)

Грассу свойственно смеяться над своими героями, но в его голосе всегда ощущается симпатия к ним. Роман «Роды из головы» — не исключение. Помимо мастерски выстроенной побочной сюжетной линии с ливерной колбасой Грасс даже в этом небольшом романе проявляет внимание к мелочам — признак писательской добросовестности. На «широком песчаном пляже… черепаха, выброшенная на берег, становится фотоснимком». В селении пять тысяч жителей, из которых три тысячи — дети («изъеденные червями, явно больные телом и с признаками глазных болезней. Они не попрошайничают, не смеются и не играют; они лишь тихо занимают собой значительный кусок пространства»).

Грасс сообщает: заполняя анкеты, там, где требовалось указать профессию, он честно ставил «писатель». Профессия, уходящая своими корнями к началу мира, если мир действительно имел начало. Прекрасная, опасная, самонадеянная, сомнительная профессия, заслужившая немало самых разных эпитетов. Восточногерманский «аппаратчик», китайский «красный охранник» или Геббельс, когда был жив, могли бы сказать то же, что год назад сказал Франц Йозеф Штраус. Перейдя с парламентского на простой немецкий язык, он назвал писателей «крысами и мясными мухами».

О себе и Шлёндорфе Грасс замечает: «За что мы пили? Поскольку часто одним бокалом дело не ограничивалось, мы пили за противоречия, за постоянно оспариваемую истину; естественно, мы пили за здоровье людей (кем бы они ни были) и за белоснежные листы бумаги, требующие, чтобы их поскорее заполнили словами. И за себя — крыс и мясных мух — мы тоже пили».

Грасс называет себя «ребячливым, как большинство писателей». Возможно, потому-то у него и сохраняется желание проказничать. Однако он вполне серьезен, ибо есть вещи, известные только по-настоящему серьезным людям; в частности — уверенность, что неистребимая ребячливость способна проистекать только от величайшей серьезности. В «Камбале» он пишет: «Сказки лишь ненадолго умолкают либо, окончившись, начинаются снова. И каждый раз, уже иными словами, они рассказывают правду». А в романе «Роды из головы» он заставляет самолет, на котором летели Харм и Дёрте, «кружить над Бомбеем, не получая разрешения на посадку, поскольку я забыл добавить кое-что, записанное у меня на отдельных бумажках, о чем нужно было серьезно подумать перед взлетом: будущее».

Относительно нашего будущего Грасс проявляет разумную осторожность. Он даже допускает мысль, что немцы могут вымереть. «И разве не существует такой возможности, что немецкая культура (включая и литературу) будет оценена как цельное и многогранное явление только после вымирания немцев?» Хотя Грасса приятно и весело читать, он никогда не бывает настолько неуверенным, чтобы прибегать к вежливости.

(Оценивая творчество Селина,[83]Курт Воннегут писал: «Он обладал самым скверным вкусом, какой только возможен… похоже, он не понимал, что величие литературы во многом объяснялось аристократической сдержанностью и обостренным чувством собственного достоинства… он создал более высокий и более ужасающий порядок литературной правды, игнорируя увечный лексикон леди и джентльменов, вместо которого использовал более понятный язык пронырливых и смышленых уличных мальчишек, то и дело получающих от жизни тумаки. Каждый писатель у него в долгу… никакой честный писатель… больше никогда не захочет снова стать вежливым».)

Грасс тоже умеет быть жестким. Вот как он пишет о Дёрте: «Теперь она хочет ребенка. “На этот раз — решено!” — заявляет она, ступая на цыпочках по дорожкам религиозного мировоззрения. Вместе с женщинами острова Бали она ставит украшенные цветами чашечки риса в храмах под священными деревьями, посещая каждый храм, который положено посетить белой женщине, желающей забеременеть». Одновременно она перестает заниматься сексом с Хармом. («Я пока еще не подошла к той стадии».)

А вот его слова об ограниченности киноискусства: «Никакими средствами кино не передать, что в пещере воняет».

Или взять оценку Грасса, данную им поколению Харма и Дёрте — моему поколению студентов-бунтарей: «Они обнаружили, что увязли по колено в потреблении-во-имя-процветания и безрадостном сексе, но время студенческих протестов запечатлелось в их мозгах. У них сохранились слова и понятия тех лет, сохранились как альтернатива, как то, что в любое время, в сидячем или лежачем положении, можно повторить».

А вот что он пишет обо всех нас: «Наши комплексы и неврозы — предметы массового производства».

Грасс писал в семьдесят девятом году: «Претенденты на роль “великого фюрера” не переведутся. Фанатичный проповедник в Вашингтоне и его престарелый, больной и недалекий коллега в Москве[84]позволяют другим решать за них то, что впоследствии они объявят миру как свои решения. Естественно, у нас по-прежнему есть (в качестве торговых марок спасения) старый добрый капитализм и старый добрый коммунизм, однако вследствие искренней и непрекращающейся вражды обеих систем они становятся все более схожими… два злых старика, которых мы вынуждены любить, поскольку навязываемая нам любовь не допускает пренебрежительного отношения к себе».