Читать книгу "Чужие сны и другие истории - Джон Ирвинг"

«Вот так мы безутешно, ощупью, бредем в новое столетие. В школьных сочинениях и первых романах молодых писателей мрак соперничает с мраком».

Но и в мрачных ощущениях Грасса не покидает остроумие, поднимая их на иной уровень: «Я предлагаю моему восточному соседу-диктатору:[85]давайте каждые десять лет меняться политическим устройством наших стран. Тогда, сообразно принципу компенсации, Германская Демократическая Республика получит возможность передохнуть под властью капитализма, а Федеративная Республика Германия — сбросить жирок под властью коммунизма».

«Как бы Сизиф отреагировал на оруэлловское десятилетие?» — спрашивает Грасс.

Самому Оруэллу он пишет: «Нет, дорогой Джордж, это не было бы так плохо, или это было бы плохо, но совершенно по-иному, а в некоторых отношениях даже несколько хуже».

Рассуждая о Сизифе, Грасс задается вопросом: «Каков мой камень? Нагромождение слов на слова? Книга, за которой следует новая книга, а за той — еще одна?.. Или любовь со всеми ее эпилептическими припадками?» (По мнению Грасса, его камень — это «добрый попутчик».)

Роман «Роды из головы» вкратце касается и ранних произведений Грасса. «Ошибочно думать, будто “Кошка и мышь” — это повторное переживание моих школьных горестей, предпринятое с целью освободиться от их подсознательного груза. Мне было бы грех жаловаться на недостаток учителей. Я просто не мог писать о них иначе. В этом романе фройляйн Шполленхаэур пытается учить Оскара; в “Собачьих годах” учитель Брунис без конца принимает капли от кашля; в романе “Под местным наркозом” учитель Старуш страдает от головных болей; Герман Отт в романе “Из дневника улитки” остается учителем, даже когда его запихивают в погреб; даже Камбала оказывается педагогом, а тут еще эти двое из Гольштейна…» По словам Грасса, Дёрте и Харм решили стать школьными учителями «из лучших побуждений». Но почему писатель столь недружелюбно настроен к учителям? Потому что «мои взрослеющие дети день за днем приносят домой атмосферу школы: передающуюся из поколения в поколение неистребимую скуку уроков, суету вокруг отметок, поиски смысла, метания то влево, то вправо, душное зловоние, в котором гибнет каждое дуновение свежего ветра!»

При своем небольшом объеме роман «Роды из головы» весьма насыщен по содержанию. Грасс пишет: «В нашей стране все зациклились на росте. Мы вечно не удовлетворены. Для нас никогда не бывает достаточно. Нам всегда хочется большего. Если что-то существует лишь на бумаге, мы торопимся воплотить это в реальности. Даже во сне мы что-то производим. Мы делаем все, что осуществимо. А для нас осуществимо все мыслимое».

Не обходит Грасс и типично немецкий вопрос — разделение Германии на восточную и западную. Он говорит: «Только литература (с ее внутренней “подкладкой”: историей, мифами, чувством вины и прочими реликтами) перекидывает мост между двумя государствами, которые с отменной угрюмостью отсекли себя друг от друга». Все это мы находим в каждом романе Грасса, и ко всем им применимы его слова: «Только литература». Его дар рассказчика необычайно прозорлив и естествен. Если он не преувеличивает, если он действительно не имел недостатка в учителях, то он ведь и сам не перестает быть учителем. В «Камбале» — истории, которая рассказывалась, пока «толкли желуди, ощипывали гусей и чистили картошку», — Грасс не скрывает своего раздражения, ополчаясь на мир глупцов, чьи сердца не пронять литературой. «Сколько понаписано об искусстве рассказывать. Люди хотят услышать правду. А когда слышат ее, то заявляют: “Все это выдумки”. Или с усмешкой бросают: “Он вам еще и не такое наплетет!”»

В романе «Под местным наркозом» усердный студент Шербаум, пытаясь пронять совесть берлинцев, поджигает свою любимую таксу. Он с грустной правдивостью замечает, что люди скорее откликаются на страдания животных, нежели таких же, как они, людей. Создавая образ Шербаума, Грасс, возможно, думал о немецком радикале, бывшем студенческом лидере и бунтаре Руди Дучке. Как и Харм с Дёрте, Дучке — «революционер из немецкой книжки с картинками». (В тысяча девятьсот семьдесят девятом году с этим человеком случился эпилептический припадок в ванной и он захлебнулся.) «Что меня печалит в нем? — спрашивает Грасс. — Податливость своим желаниям. Стремительная потеря идей. Воззрения, выродившиеся до книжонок в мягких обложках».

Дучке погиб, когда ему было тридцать девять лет (столько же, сколько мне на момент написания этого эссе). «Редко встретишь столь быстро выдохшееся поколение, — пишет Грасс. — Либо они ломают себе шеи, либо перестают рисковать». Очень верные слова: мы принадлежим к поколению быстро выдохшихся.

«Роды из головы» не являются литературным «самоцветом» наподобие «Кошки и мыши». Тот маленький роман — воистину драгоценный камень, как и «Жестяной барабан» — победоносная заявка о себе. «Кошка и мышь» — великолепный роман, с которого можно начать знакомство с творчеством Грасса-романиста. Однако во всех работах Грасса, будь то художественная литература, публицистика, речи для политиков или киносценарий, мы находим неувядаемую честность. Такую честность британский писатель и критик В. С. Притчетт назвал фундаментальной особенностью русских писателей девятнадцатого века («призыв обнажить грудь и заявить о своих твердых убеждениях»), Притчетт напоминает нам о Тургеневе, убежденном, что «искусство не должно взваливать на себя все цели», что «без искусства люди едва ли захотят жить на земле» и что «искусство всегда будет жить вместе с человеком его реальной жизнью». Во всем, что пишет Грасс, он следует этому тургеневскому принципу.

В тысяча девятьсот двадцатом году, за семь лет до рождения Грасса, Джозеф Конрад писал в своем предисловии к «Тайному агенту» (опубликованному через двенадцать лет): «Я всегда имел склонность оправдывать свои действия. Не защищать. Оправдывать. Не настаивать, что я был прав, но просто объяснять, что в глубине моих побуждений не было ни извращенных намерений, ни тайного пренебрежения к естественным чувствам людей».

Подобно Конраду, Грасс потакает собственной «склонности оправдывать» свои действия и свое творчество. Однако Конраду было совершенно незачем завершать свое предисловие, утверждая, что «никогда не намеревался беззастенчиво шокировать чувства людей». Конечно же, ничего такого он не делал. Но у брезгливых второсортных критиков сделалось модой обвинять писателей в беззастенчивости.

Сегодня писателям необходимо быть более толстокожими, чем Конрад, более невосприимчивыми к морализаторским выпадам, облаченным в интеллектуальные одежды… хотя такое удается не всем. «Мы все носим раны, — отметил как-то Томас Манн. — Похвала — успокоительный, если не сказать, целительный бальзам для них». А вот что он пишет дальше: «Тем не менее, если мне позволительно судить по своему опыту, наша восприимчивость к похвале не имеет ничего общего с нашей уязвимостью перед нескрываемым презрением и язвительным издевательством. Каким бы глупым ни было это издевательство, какой бы личной злобой оно ни питалось, подобное проявление враждебности задевает нас куда глубже и имеет куда более продолжительное действие, нежели противоположные чувства. А вот это очень глупо, поскольку враги, конечно же, являются необходимыми спутниками любой полноценной жизни, убедительным доказательством ее силы».