Читать книгу "С кем бы побегать - Давид Гроссман"

Шай вдруг завопил и начал шваркать рукой по бедру, словно скатывал бумажку, потом задрожал всем телом, выпалил: «Ну и глюки, больше не могу», на минутку забылся сном, резко проснулся, вскочил и разразился речью:

— Что такое люди? Люди — дерьмо, люди — лежалый товар. Эти твари до смерти боятся оригинальности, гениальности. Ведь у всякого человеческого сообщества есть только одна цель — кастрировать своих гениев, одомашнивать их. Это верно и по отношению к государствам, к народам, к семьям, особенно — к семьям! У меня, да, у меня никогда не будет семьи, никогда! На хрен мне нужна эта вонючая кучка ханжей, а потом еще настругать детей — новое поколение несчастных?! Вы посмотрите вокруг, люди готовы разорвать своих детей только ради того, чтобы они не обосрали их чистенькую жизнь, не позорили их перед друзьями-знакомыми!

Шай тяжело дышал, глаза его едва не вылезали из орбит, лицо будто покрыл слой пыли. Тамар поняла, что это уже не ломка, что это выплескиваются истинные ужас и гнев Шая, прежде задавленные наркотиками. Когда она захотела усадить его, он с силой отпихнул ее, и она упала на спину, вскрикнув от боли. Асаф вскочил, чтобы остановить Шая, но тот и не подумал драться. Он орал, что Тамар такая же, как все, что она хочет задушить его гениальность, выдрессировать его, сделать домашним животным. Чем больше Шай ярился, тем грубее и безжалостнее становились его слова. Асаф подумал, что нужно прекратить эту жуть, но, взглянув на Тамар, увидел или почувствовал, что она запрещает ему вмешиваться, что это их личные дела — ее и Шая.

Успокоился Шай так же внезапно, как и разъярился — без видимой причины. Согнулся, опустился на матрас, прижался к руке Тамар, поцеловал, попросил прощения и за удар, и вообще за все. И расплакался: как она добра к нему, как всегда была ему вместо матери, хоть и младше его на два года, и он никогда ее не отпустит от себя, только она понимает его в этом мире, разве так не было всегда? И вдруг снова вскочил, словно в бреду, заорал, зарычал, что на самом деле она хочет его убить, что вечно ему завидовала, потому что он талантливее, оригинальнее во всем, а она знает, что без наркоты он ничто, кастрат вроде нее, ведь ясно же как белый день, что в конце концов она уступит, продастся ради чепухи, поступит на медицинский или юридический, выйдет замуж за какого-нибудь хрена из адвокатской конторы, вроде отца, или хуже того — из программистов. За кого-нибудь вроде этой вот сосиски, которая тут торчит как кость в глотке.

Когда Шай наконец уснул, они вдвоем вышли из пещеры и бессильно свалились у ствола теребинта. Динка села напротив, такая же пришибленная. Тамар боялась, что вот-вот взорвется: если бы это продолжилось еще хоть одну секунду, она выплеснула бы все, что у нее накопилось. Это ведь из-за него она торчит здесь, из-за него не поехала в Италию и, возможно, потеряла свой хор навсегда, а возможно, и всю свою карьеру. Все ее нутро переворачивалось от ненависти к Шаю и к его идеям, которые у нее уже в печенках сидят. Ведь каждый раз, впадая в эти свои «периоды», или взбешенный спором с родителями, он врывался к ней в комнату, не спрашивая, до него ли ей, в силах ли она его слушать, запирал дверь и начинал разглагольствовать с холодной яростью, иногда часами говорил, пуская пузыри и размахивая руками, цитировал неведомых ей философов, рассуждал о «благородном эгоизме» и о том, что, в конце концов, каждый человек действует только исходя из своего абсолютного эгоизма, и так даже в отношениях между родителями и детьми, даже в любви, и не успокаивался, пока не заставлял ее признать, что он прав и что в глубине души она боится его правоты, ведь она подрывает все ее мелкобуржуазное мировоззрение. А иногда, особенно в последний год, у нее возникало ощущение, что все эти мысли сумели проникнуть в нее и отравить изнутри.

— Я иногда тоже думаю как он — про человечество и про эгоизм, — с изумлением услышала Тамар. — Знаешь, это ужасно угнетает — понимать, что он где-то прав.

— Еще как угнетает, — с горечью согласилась Тамар. — И ответить ему нечем.

— Вообще-то есть чем, — сказал Асаф, подумав. — У меня есть целых три ответа. Во-первых, я каждый раз, когда мне удается преодолеть свой эгоизм… я как-то лучше себя чувствую.

— Но ведь именно этим возмущается Шай, это ханжество! — взвилась Тамар. — Ты предпочитаешь чувствовать себя хорошо, потому что просто боишься быть плохим, боишься отличаться от остальных.

Ага, подумала она про себя, в этом-то все и дело: он действительно боится быть плохим, он просто законченный «хороший парень». Поэтому он здесь, со мной. Никогда ему меня не понять.

— Наоборот, — возразил Асаф. — Ведь если эгоизм — это что-то всеобщее, значит, именно тогда, когда мне удается его преодолеть, я вдруг чувствую, что я другой, не такой, как все.

— Правда? — улыбнулась Тамар слегка удивленно. — Ну ладно, это — во-первых. А во-вторых?

— Во-вторых, это то, что сказала мне как-то Теодора: ясно, что на свете есть всякие уроды и негодяи, но ведь есть и другие, например, как та, что тащит Шая из его болота, а? — И он покосился на Тамар. — И между прочим, Теодора еще сказала, что только ради этих других стоит жить.

Интересно, желчно подумала Тамар, что бы Идан сказал про Асафа? И прежде, чем эта неприятная мысль затянула ее, она спросила себя, а что сказал бы Асаф про Идана?

— А в-третьих? — спросила она.

— В-третьих… это когда у меня нет нормального ответа на все эти дурацкие вопросы. Тогда… возле нашего дома есть заброшенный пустырь, и временами мне бывает просто необходимо туда наведаться. Там маленькая свалка с кучей хлама, в основном бутылки. Ну вот, я пристраиваю бутылку куда-нибудь и швыряю в нее камни. Часок-другой, двадцать-тридцать бутылок — и помогает. Очищает… — Асаф рассмеялся. — Понимаешь, я каждую бутылку называю по имени, не только именами людей, но именами всяких дурацких мыслей, всяких… — он на секунду замялся, — того, что ты называешь «крысами»…

Тамар напряглась от этого внезапного вторжения на ее заповедную территорию и вдруг улыбнулась. У нас есть секрет, подумала она, у нас есть общий секрет, о чем-то таком и говорила Лея…

— И я просто разбиваю бутылки с именами, одну за другой, и успокаиваюсь до следующего раза. — Асаф смущенно улыбнулся. — Вот такой метод для слабаков.

— Ты не слабак, — поспешно возразила Тамар. Наверное, слишком поспешно. — Ты меня когда-нибудь возьмешь туда? Я бы сейчас раскокала несколько бутылок.

Они вернулись в пещеру. Шай спал, вскрикивая во сне, тело его дергалось, как от ударов. Тамар и Асаф собирались спать по очереди, но оба не сумели заснуть. Во время дежурства Асафа Тамар лежала на матрасе, укрывшись тонким одеялом. Глаза ее были открыты, и она смотрела на него. Не разговаривала, просто смотрела. Не отводя взгляда. Словно его вид, его размашистые, немного неуклюжие движения, смущенные улыбки были тем дефицитным лекарством, которое поможет ей выздороветь.

Шай проспал три часа (хоть и утверждал, что не сомкнул глаз), встал, за минуту сжевал четыре шоколадных батончика и опять повалился на матрас. Он был мрачен, возможно даже раскаивался в своей истерике, но до извинений явно не созрел. Около часа ночи Шай снова проснулся, взял гитару, вышел из пещеры и заиграл. Асаф и Тамар тихо сидели внутри и слушали. Асаф нашел игру Шая гениальной, но Тамар прекрасно слышала, как брат сражается со струнами, сбивается с ритма, отчаянно гонясь за чем-то, что совсем недавно, всего лишь неделю назад, было при нем. Она подумала, что звук стал поверхностным и каким-то тусклым. Гитара замолчала. Тамар знаком показала Асафу, что хочет выйти. Но прежде, чем они встали, послышался страшный удар и долгий вой струн. Шай вернулся в пещеру, уставился на Тамар испуганным и обвиняющим взглядом: