Читать книгу "Экспериментальный фильм - Джемма Файлс"

моих силах.

– А Она?

Не знаю. Никто не знает, что у Нее на уме.

Неудивительно.

Итак, я склонила голову в темноте, не смея даже молиться.

– Покажи мне.

Открыв глаза, я увидела.

Что на меня смотрят.

Как некогда та, что назвала себя моей сестрой, я знала – отныне этот взгляд будет обращен на меня всегда.

Жалюзи за ее спиной снова были опущены, сквозь щели проникали полоски дневного света. Я видела изображения, скользящие по ним, изменчивые, как струйки пара. Воспоминания, извлеченные из ее головы при помощи Сидло, превращались в кадры фильма, черно-белые и серебристые. Образы, возникающие перед мысленным взором давно умершей женщины.

Изображения постоянно колебались, так что рассмотреть их было невозможно; наконец я осознала, что ритм этих колебаний мне знаком: именно так мелькали солнечные блики на стенах вагона летним днем, когда мы ехали на поезде в Миннесоту, чтобы Кларк пообщался с дедушкой и бабушкой. Стоило мне понять это, и оптическая иллюзия, прежде бессмысленная, исполнилась значения.

Купе с мягкими диванами и деревянными панелями на стенах, маленькое и тесное. Мне никогда не доводилось путешествовать в таких маленьких купе – возможно, такими они были в викторианскую или эдвардианскую эпоху. Одна дверь, одно окно; женская рука в кремовой перчатке (моя?) втыкает последнюю булавку, прикрепляя к опущенным шторам кусок полотна и окончательно преграждая доступ дневному свету. Но причина воцарившегося сумрака не только в этом – перед моим лицом что-то колеблется. Легкая ткань, покрытая цветочным узором. Тоже светло-кремовая, почти белая, потускневшая до грязно-серого оттенка.

(Вуаль.)

Протиснувшись мимо проектора, установленного на маленьком столике, я наблюдаю, как «мои» руки, взметнувшись вверх, снимают вуаль, словно ставшую ненужной оболочку. Изображение сразу становится более ярким и отчетливым, но незначительно. Широкополая, как у пчеловода, шляпа, к которой прикреплена вуаль, соскальзывает с дивана, и, оказавшись на полу, продолжает испускать легкое мерцание.

Возникает пауза, достаточная для того, чтобы понять – я, невидимый протагонист этого фильма-воспоминания, несомненно, собираюсь с духом, готовясь к некоему поступку, который мне предстоит совершить. Потом, внезапно, руки в кремовых перчатках снова приходят в движение, щелкая переключателями. До меня доносится жужжание перематываемой кинопленки, грохот колес поезда вторит скрежету шестеренок; вспышка яркого света заливает самодельный экран. Я слышу прерывистые вздохи, словно кто-то едва сдерживает рыдания. Они заглушают шум проектора, вселяя ужас.

Не смотри, беззвучно твержу я, словно у меня есть выбор. Я не буду на это смотреть. Не буду…

Самое смешное заключается в том, что смотреть не на что. До поры до времени.

(Там, в поле, когда Она пришла, я закрыла глаза. Мой первый грех в длинной веренице грехов.)

Поначалу я вижу лишь тьму, тесную и жаркую, как купе поезда. Затем ее прорезают два слабых луча света, изгибающиеся, стремящиеся вверх, прожилки двух перекрещенных листьев. Наверху крохотный треугольник, напоминающий перевернутый бриллиант. Но если смотреть достаточно долго (я понимаю, что иначе невозможно), образы постепенно становятся узнаваемыми. Линии утолщаются, сереют, превращаясь в подсвеченную плоть, окружающую кости. Десять пальцев отделяются друг от друга, вяло, неохотно, словно выполняя приказ. Крохотный бриллиант разрастается, становясь все шире и шире, превращаясь в смотровой глазок, сквозь который ад взирает на враждебный, непонятный мир. И вот наконец…

Я вижу поле, широкое поле, и темный лес вдали. На горизонте – облако пыли. Куча пепла от сгоревшего сарая.

На земле – тела, более похожие на бесформенные груды одежды. Лежат, прижавшись друг к другу, отвернув опухшие, обожженные солнцем лица. Над ними роятся мухи и, вероятно, жужжат. Трудно сказать, ибо звук отсутствует.

Свет, яркий, невыносимо яркий, льется откуда-то искоса. Это поле освещено не полуденным солнцем, стоящим в зените, как это бывает между минутой и часом, пользуясь выражением покойной Канторки. Нет, источник света находится где-то сбоку, с левой, зловещей стороны.

На заре кинематографа камера оставалась неподвижной, но, несмотря на внешние признаки фильма, передо мной было воспоминание. Воспоминание миссис Уиткомб… Айрис Данлопп… Гизеллы Вробль…

Вот она, руки опущены, голова медленно поворачивается. Прищурив глаза, она видит…

Меч и ту, что держит его в руках. На голове у нее сверкает корона. Волосы, подобные расплавленному металлу, ниспадают тяжелой пеленой, касаясь медных ногтей на пальцах ног. Лицо, слишком прекрасное, чтобы отвести от него взгляд, сияет так ярко, что взирать на него без ущерба для зрения невозможно. Тело скрыто широким белым одеянием, украшенным золотыми блестками, ослепительными, как само солнце.

Это не призрак, это реальность. Реальность, способная нанести смертельную рану. Реальность, способная разорвать стену между мирами так легко, словно эта стена сделана из ненадежной человеческой плоти.

В щель между мирами льется свет, сплошной поток света. Подчиняясь инстинкту, я вскидываю руки, но тут же заставляю себя благоговейно сложить их и опуститься на одно колено. Неведомо откуда приходит слово:

Госпожа.

Сквозь зияющее отверстие на меня взирает сила, в которой нет ни малейшего намека не только на женское, но и на человеческое. Называть эту силу «госпожа» так же нелепо, как называть вулкан «душечка». Но других слов в моем распоряжении нет, и похоже, этого обращения достаточно, чтобы заслужить ответ.

(дочь)

При звуках этого слова, такого убийственно нежного, такого печального, ранящего слух столь же глубоко, как облик той, что его произнесла, ранит взор и душу, миссис Уиткомб – я это ощущаю – шатается, едва не теряя сознание. Затем она, все еще стоя на коленях, выпрямляется и произносит:

Госпожа, прошу тебя. Умоляю.

О, как это ужасно – находиться под взглядом бога. Быть пронзенным его вниманием насквозь, приколотым, как насекомое.

(дочь лиски, дочь хандрия, я вижу тебя)

(я знаю твое имя)

(о чем ты хочешь меня попросить, и что ты)

(предложишь взамен)

На этот раз слова не взламывают черепную коробку, но по-прежнему звучат ошеломляюще и совершенно бездушно.

Ты знаешь, кричу «я» в ответ. Мой сын Хайатт. Верни его или забери меня, чтобы я была рядом с ним. Я не могу без него.

(увы, это невозможно)

(он выполняет свой долг)

(бедное увечное создание отправилось кормить землю, и он счастлив)

(узнать наконец, что его жизнь тоже не бесполезна)

Поезд продолжает трястись, сотрясая проектор. Полотняный экран по-прежнему горит холодным пламенем, не сгорая. Я ощущаю, как миссис Уиткомб качнулась на каблуках своих высоких шнурованных ботинок, словно ее ударили. Широкая юбка взметнулась, губы сжались, сердце мучительно екнуло, уши вспыхнули. Испустив долгий прерывистый вдох, она набирается смелости, чтобы задать вопрос ужасающему существу, стоящему перед ней.

Что?

(ты слышала меня, дочь)

Я никогда не видела фотографий Хайатта; сомневаюсь, что они вообще